Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова
– Да, вы делаете, потому что вы это умеете. Вы делаете одну такую вещь, про которую знают очень не все. Вы делаете то, что евреям дал делать их Бог, многое сделал для них трудно и неудобно, но дал за это некоторые навыки. Он дал не всем, тоже нужен талант, и даже более талант, чем для стихов. Он дал одним – невидимость, другим – множественность, третьим – transgression. А клану Лурье – от испанцев Луриа, что значит на одном очень древнем языке «делать другого» – он дал способность, которую надо знать, надо уважать! Она знала и потому попросила. Я отказал, но она настояла. Ей нельзя было отказывать, таким, как она, и в Испании не отказывали…
Аня хотела спросить, о чем она попросила, но боялась произнести слово.
– Когда Луриа стоят перед неразрешимым выбором, – сказал Артур, – они делают одну такую вещь, никому они не скажут, как они это делают. Но они делают так, что появляется Голем и один может сделать одно, а другой – другое. И потом они могут посмотреть, кто сделал лучше, и понять, как надо. Первый Луриа сделал ошибку, да. Он сделал себе Голема, когда не мог решить, оставаться ли ему с женой или с любовницей. И он сделал, и они заспорили – кому оставаться с кем. И один убил другого и оказался перед прежним выбором. А Голема можно только один раз.
Он засмеялся отвратительным каркающим смехом, смехом старого еврея, рассказавшего старый анекдот.
– И я ей сделал, – сказал он. – Но ей, кажется, не понравилось.
Он надолго замолчал, глядя в угол.
– Это у вас такой, – сказал он совсем трезво, – национальный спорт. Ехать – не ехать, там спасение, тут миссия, там ты будешь хорошо выглядеть, здесь ты тоже будешь хорошо выглядеть, но в другом смысле. Там ты уехал и тут видишь мир, тут ты остался, и весь мир на тебя смотрит… Тут ты уехал и все-таки жил, там ты остался и мучился, но там ты богиня и все вот это, а здесь ты старуха с молодым любовником и забыла писать стихи… А в общем, там ты непонятно кто и тут ты непонятно кто, ужасный, как это говорится, век. Кстати, Аня, – спросил он вдруг абсолютно трезво, – ты не хочешь здесь остаться?
Аня подумала, что он делает ей предложение, и перепугалась.
– Нет, что ты, – сказала она с гримасой отвращения.
– Не бойся, – успокоил он, – я не агент и не все вот это.
– Нет, нет, – повторяла она.
– Ну и правильно, правильно, – пробормотал он. – Тоже, может быть, правильно.
5
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит…
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.
Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом – это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой…
…
Но если бы откуда-то взглянула
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец.
6
Они курили в тамбуре – бабушка и внучка. Даже в тамбуре Акума придавала всему свои черты: теперь это был античный тамбур.
– Кстати, – сказала Аня-маленькая, – что это был за таинственный вечер, когда ты меня не взяла?
Анна сразу поняла, о чем речь: обычно она старалась с Аней не разлучаться.
– Это была встреча с одной эпигонкой, – сказала она. – С одной, писавшей под меня талантливее других.
– И как?
– Она мне не понравилась, – сказала Акума с той интонацией, с какой говорила про шведского журналиста: и вот, пока мы здесь умирали, они там сорок лет стирали и гладили эту рубашку… – Но что самое забавное – я ей не понравилась тоже.
– Что же тут забавного? – спросила Аня с легким раздражением. Она начала уставать от этих загадок.
– В общем, ничего, – сказала Акума. – Совершенно ничего.
Мариам Петросян
Баран
Стандартная однокомнатная квартира. В гостиной, она же спальня, на раздвижном диване спит мужчина. Сон его неспокоен. Со двора через раскрытое окно периодически доносится унылое баранье блеяние. Мужчина ворочается, вздыхает и наконец просыпается. Лежит, прислушиваясь. Баран блеет.
Мужчина вполголоса ругается. Включает ночник. Баран замолкает. Мужчина настороженно ждет.
Баран молчит. Мужчина тянется к стоящей рядом с диваном тумбочке, берет с нее наручные часы, смотрит на них, возвращает на тумбочку и выключает свет. Некоторое время он лежит в темноте, пытаясь уснуть.
Баран опять начинает блеять.
Мужчина нервно вскакивает. Не включая света, подходит к окну. Отдергивает занавеску, пытаясь что-либо разглядеть. Во дворе шестиэтажного дома темно. В доме напротив горят только два окна. Баран молчит.
Мужчина некоторое время стоит у окна, потом, потирая заспанное лицо, идет к кровати. Ложится. Лежит, прислушиваясь. Баран молчит.
Мужчина со вздохом устраивается поудобнее. Взбивает подушку, обнимает ее, и тут же вновь раздается баранье блеяние. Еще громче, чем раньше.
Мужчина встает. Включает свет. Одевается. Идет на кухню. На плите – жирная сковородка, на кухонном столе – развернутая газета с почти полностью решенным кроссвордом, рядом на тарелке – недоеденный бутерброд. Мужчина складывает газету, выбрасывает в мусорное ведро остатки бутерброда и включает чайник. В кухне бараньи жалобы почти не слышны.
