Как делаются... - Андрей Александрович Пирогов

Всего доброго.

Не беспокойтесь, обязательно разберусь.

В глазах Константина Михайловича заплясали огоньки.

— Владимир Антонович, у меня к Вам несколько неожиданный вопрос. Вы какое, пардон, нижнее белье носите — семейные трусы или плавочки?

Математик отшатнулся, а директор школы продолжал, с трудом сохраняя серьезность:

— По поступившим заявлениям ученицы на уроках неоднократно наблюдали у Вас эрекцию — после того, как Вы походя дотрагивались до них руками.

Математик вспыхнул и начал приподыматься со стула. Директор вскинул руку:

— Тихо-тихо, Владимир Антонович, не полыхните.

— Константин Михайлович…

— Не разводите руками. В первый раз с подобным сталкиваетесь? Вот и хорошо, впредь будете осторожней. Вспоминайте — что-нибудь этакое… скользкое, двусмысленное — было?

Владимир Антонович наморщил лоб.

— Вспомнил!

И рассказал о своих комментариях к контрольной.

— Но Константин Михайлович! Ведь одно только слово — и то не я произнес! Как доказывать, что ты не верблюд? Кто к Вам приходил? Это же, в сущности, оскорбление!

— Потому-то я Вам и не скажу, кто пришел; просто — будьте аккуратнее. Все люди — разные, наивно предполагать, что Вас поймут именно так, как Вы предполагаете.

* * *

В себя Владимир Антонович приходил долго.

Неужели его предали ученики?

Неужели они и правда о нем так думают?

Жаль, Михалыч не рассказал подробностей. Нет, пожалуй, не жаль: вспомни Чехова. Попытаешься кому-то чего-то объяснить — окончательно в извращенцы запишут. Но каковы, однако, слухи: расскажи кому — не поверят.

Но ведь поверил же кто-то, а?

Как делаются дела

Один уважаемый человек пришел к другому уважаемому человеку и сказал:

— Есть дело. Одного человечка надо завалить.

И второй уважаемый человек ответил первому уважаемому человеку:

— Нет проблем.

Нельзя же обижать отказом такого уважаемого человека?

Как делаются властью

Кто рассыпал на платформе зерно — неизвестно.

Но сделано это было недавно: собирающийся в ожидании новой электрички народ не успел ни растоптать крупу, ни загородить ее от голубей полностью. Человечье кольцо вокруг метрового диаметра съедобного пятна образовалось с брешами, позволявшими подлететь.

Смелости на рейд хватило, весьма неожиданно, у достаточно квелой птицы: голубок был так себе, некрупный, весь какой-то взъерошенный: и переступал осторожно, и клювом дергал воровато. Его не спугнули; после парочки поклевок голубок осмелел и наладился пшено долбать споро.

Повторить его подвиг — пролететь между обступившими крупу людьми к краю кормушки — решилась еще одна птица, и сразу стало ясно, отчего именно она. Голубь был инвалидом: вместо правой лапки — культя, свернувшийся в шарик кусочек красной кожи. Потерял когти голубь, видимо, давно, культя успела превратиться в мозоль: опирался на нее голубь без видимой боли.

Переждав мгновенье — не отгонит ли кто? — инвалид храбро перецокнул левой и сделал к заветному пшену два шажка, ближайшую крупинку можно было клевать — не тут-то было. Первый, не проглотивший еще и десятка зернышек голубок почуял конкурента, развернулся, оценил противника, грозно заурчал и двинулся наперехват. Даже не двинулся — обозначил движение — но голубю-инвалиду этого хватило; привычный к унижению, он покорно отскочил, чуть припав на короткую лапку.

Победитель, прекратив урчать, обернулся к пшену и лениво клюнул. Побежденный попытался проскочить сбоку — ему не дали снова: голубок-хозяин резво сдвинулся в сторону. Он на глазах преобразился: взъерошенные перья образовали пелерину, раздулась грудь, урчание стало походить на барабанную дробь.

Инвалид понял: подклевать не дадут, но, имея не умершей последней надежду, остался рядом, рассчитывая, может, на милосердие?

И десять минут до очередной электрички люди вокруг наблюдали одну и ту же сцену: потерявший всякий интерес к пшену, толстый и сытый голубок-властелин сладостно дожидался от культяпого новой робкой попытки, чтобы тут же пресечь ее даже не прыжком теперь — голосом. Он забыл и о зерне, и о стоявших вокруг людях, он упивался.

Осторожность, правда, потерял — мог от кого-нибудь и ногой схлопотать, но люди вмешиваться не спешили, стояли сбоку и смотрели сверху.

Как делаются бывшими

В родном городе я не был 27 лет — ровно половину от своих 54-х.

Может, это совпадение — полжизни — заставило меня побороть привычную лень, сломать устоявшийся годичный цикл, затратить усилия (паспорт, виза, билет) — и вернуться туда, в полузабытое детство. Жена скривилась; сын, говорящий по-русски с легким акцентом, понимающе кивнул: о'кэй, фадзер, тряхни, чем осталось — но их реакция меня, в общем-то, не тронула — может, потому, что я знал ее наперед?

Деньги я потрачу свои, благосостояния семьи поездка не пошатнет — могу я на старости лет подумать о самом себе? Про старость, признаюсь, скокетничал, старым я себя не считаю. Здоровье пока ничего, но даже не в нем дело. Говорят, каждый человек всю жизнь пребывает в одном возрасте, в том, что ему наиболее близок. Если так — мне всю жизнь шестнадцать: даже сейчас я чувствую себя моложе своего тридцатилетнего сына, если, конечно, не заглядывать в зеркало.

Летел я, пожалуй, ни к кому.

У жены, конечно, появились подозрения: столько лет, и вдруг нате. С чего? Она всегда ревновала меня к прошлому, но и эти ее ходы я со скукой просчитывал: писем за последнее время не приходило, подозрительных звонков не случалось — значит у него (то есть у меня) очередной бзик, — а к ним она успела привыкнуть. Йес, дорогой, если ты так хочешь…

Покинул Россию я в те времена, когда сделать это было непросто. Поэтому, наверно, связи так быстро порвались. Друзьям я писать боялся, чтобы не подставить их под какую-нибудь очередную ГБэшную штучку — и они мне, видимо по той же причине, не писали тоже.

С начала горбачевской перестройки порыв появился — парочку пьяных ночных звонков я сделал, три таких же письма написал. Звонки не удались, скорее всего сменились телефоны — а ответ я получил один. Прочитал — и вспомнил Соломона: всё пройдет.

Вот и прошло.

А основное (потому я и не излагаю подробностей) следующее: всё, казавшееся когда-то главным-важным-первостепенным — события в стране, комментарии, мысли, идеи — всё оно на поверку оказалось не таким уж и ценным. Прошло четверть века, и стало ясно: главное — то, что происходит внутри — мне ли, подшитому алкоголику, этого не знать?

К поездке я готовил себя грамотно.

Не жди возвращения, его не будет. Пусть ты считаешь, что остался таким же, как был — но так ли это? А Родина… Никого из тех,