Легкий аллюр - Кристиан Бобен
Умершим предстоит долгий путь. Им необходима еда. Я не хотела, чтобы мой волк питался одними лишь маками. Я не сомневалась: все, что растет на моем пути, придаст ему сил.
Первыми устали руки. Мое подношение становилось все тяжелее и тяжелее. На входе в деревню одуванчики, персики и маргаритки оттягивали руки так, будто были отлиты из свинца. Я приняла решение передохнуть, перебралась через ограду и улеглась на каменной скамье, после того как окинула взглядом дом: ставни закрыты, собак нет, можно спокойно поспать здесь немножко. На этой скамье она меня и нашла.
Что ты тут делаешь, малышка? Прежде чем ответить, я внимательно вглядываюсь в ее лицо. Толстая дама. У толстушек всегда самые милые лица. Я смотрю в ее миндалевидные глаза, на ее фарфоровые щеки и отвечаю, не слыша собственного голоса: меня зовут Прюн. Прюн Армандон. Вы не могли бы мне подсказать, где я нахожусь? Наверное, случилось то же, что и той ночью: я хожу во сне, это часто со мной бывает, отец мне рассказывал, мы живем с ним вдвоем, будьте добры, сообщите ему завтра, сегодня его нет дома, отец работает, он сейчас в дороге. Она улыбается, бросает беглый взгляд на цветы и фрукты, кучей сваленные на скамье рядом с моей головой, как будто подушка. Пижама на мне подтверждает мою историю, и женщина верит. Она берет меня за руку и ведет в дом. Ты уверена, что с твоим отцом нельзя связаться прямо сейчас? Да, уверена. Мой отец – водитель грузовика. Он возит животных на бойню. Сегодня утром уехал в Испанию за быками. Сейчас он, скорее всего, в Бельгии. Завтра вернется. Мы живем на улице Четырех Роз, рядом с мэрией в Арле. Я, наверное, далеко забрела во сне, я очень устала, можно я переночую сегодня у вас?
Меня будит птица. По крайней мере, мне кажется, что это птица. А потом я замечаю: птица говорит по-немецки, очень странно. Птица – это Шуберт. Шуберт порхает по всему дому. Без остановки залетает в каждую комнату. Я выхожу из спальни, хозяйка дома ведет меня на кухню, готовит мне завтрак. Я позвонила в жандармерию, попросила, чтобы они предупредили твоего отца, они мне перезвонят. От нее пахнет одеколоном и все тем же белым табаком. Она говорит точно так же, как поет птица: без остановки. Я зачарованно слушаю не слушая. Я уже поняла: людей любишь либо сразу, либо никогда. Ее я полюбила сразу. Она медсестра. Она нашла меня в своем саду, когда возвращалась со смены. Она всем без разбору делает уколы днем, а в экстренных случаях и по ночам. Деньги за уколы обращаются в пластинки. Дом весь оборудован: Вагнера ставят в гостиной, и золото Рейна тут же заполняет спальни, кабинет и гостиную благодаря колонкам, которые спрятаны в каждой комнате. Так, объясняет она, я хожу, ем, сплю и живу под эту музыку. У других-то в доме есть кошки или мужья. А у меня – Вагнер, Равель и Шуберт. Вездесущие и проворные, как кошки. Впрочем, муж у меня тоже есть, настоящий, пойдем покажу. Она берет меня за руку и подводит к приоткрытой двери: там спальня с очень высокой кроватью, накрытой красным одеялом, а под одеялом – очертания тела. Она приглашает меня войти в комнату. Ты его не разбудишь, он принял успокоительные и раньше двух часов дня не поднимется. Я подхожу поближе, мне немного страшно. Я вижу лицо, вдавленное в подушку. Поспешно возвращаюсь в коридор. Медсестра смотрит на меня так, будто сделала мне самый прекрасный подарок на свете. Понимаешь, малышка, это он привил мне вкус ко всей этой музыке. Он – кондитер, сейчас на пенсии. Я встретила его во время обхода, он был одним из моих первых пациентов. У нас оказались похожие профессии: мы заботились о людях, он был рядом, когда они смеялись, я – когда они плакали. Он страдал меланхолией. Ты знаешь, что это такое – меланхолия? Ты видела солнечное затмение? Вот это меланхолия и есть: луна, которая заслоняет сердце, и сердце, которое больше не светит. Ночь среди белого дня. Меланхолия – это слабость и темнота. Он излечился наполовину: тьма ушла, но слабость осталась. Муж создавал великолепные торты, настоящие соборы из шоколада. Он до сих пор иногда печет их для меня. Если ты останешься у нас до вечера, я попрошу его испечь для нас слоеный торт. Знаешь, малышка, кондитерское дело и любовь очень похожи: для обоих важна свежесть и легкость, а еще – чтобы все ингредиенты, даже самые горькие, доставляли удовольствие.
Я понимаю не все, что она мне говорит. Точнее, я вообще ничего не понимаю, я слушаю ее голос, сквозь который пробиваются птицы, и вдруг хохочу. Она смотрит на меня не удивленно, а даже радостно.
Перезванивают из жандармерии. Никакого Армандона в адресной книге нет, нигде нет. Я молчу, хмурюсь. Мне так хотелось бы остаться тут еще на несколько часов, с этими немецкими птицами. Я впервые в жизни слышу такую музыку. Lieder[1]. В этом рокоте можно прямо разгуливать. В нем ты свободен, весел, и никакая там луна не заслонит твое сердце.
Родители наконец обнаружили мою пропажу. Один звонок в жандармерию – и вот у них уже есть адрес медсестры, и цирковая труппа, отправившаяся было в следующий город, поворачивает назад и въезжает на улицы деревни. Они звонят в дверь, входит мой отец, говорит в прихожей с медсестрой, раскрывает ей мое настоящее имя, молча берет меня на руки, благодарит медсестру и затем забрасывает меня в фургон, все так же молча. Мне не суждено попробовать слоеный торт от меланхоличного кондитера.
Я так с тех пор и не попала в окрестности Арля. Я знаю: мертвые не где-то там, где смерть, я знаю: мертвые – в том мире, который от нашего отделяет лишь тонкая завеса света, и иногда я вижу, как в щель сияющей портьеры просовывается волчья голова, я улыбаюсь и в этом золотистом свете заглядываю в желтые глаза.
Убегать я начала после смерти волка. Так, по крайней мере, утверждают мои родители. Я же думаю, что страсть к побегам у меня появилась гораздо раньше. Просто первое время ее никто не замечал. Часами любоваться тлеющим огнем волчьих глаз – все равно что бежать на край света. И сегодня, в этой маленькой комнате с белыми стенами, если мне хочется пуститься в дорогу, я подхожу к окну и долго смотрю в небо – как можно дольше, пока не распознаю в нем нечто, отдаленно напоминающее тепло и нежность волка. Я и в лица своих любовников всматривалась как в этот кусочек неба. И всякий раз искала в них одно и то же: только волк в человеке вселяет в меня спокойствие. Я знаю, что творилось в Польше в тысяча девятьсот сороковом – тысяча девятьсот сорок пятом. Мне рассказывала об этом бабушка: у каждого свои сказки на ночь, своя Синяя Борода. Я знаю, как они поступали с евреями, цыганами, гомосексуалами и остальными – это могли сделать только люди, ни один волк на такое не способен.
На земле живет три человеческих племени: племя кочевников, племя оседлых и дети. Я помню своих собратьев-детей и своих собратьев-волков, я по-прежнему одна из них по мечтам и по крови.
Итак, я начинаю рождаться к двум – двум с половиной годам, в колыбели у волка. Что происходит до этого – не знаю, не могу знать. До этого я выжидаю. Обо мне заботятся родители, дают мне сколько надо молока, хлеба и улыбок. Когда я говорю «родители», имею в виду не только отца и мать. Мой отец – разнорабочий в цирке. У него мускулистые плечи, сильные запястья и черные ногти: когда мне хочется вспомнить его, первым в воображении всплывает не лицо, а плечи, запястья и руки: все то, что нужно, чтобы носить меня – едва ли бо́льшую тяжесть, чем огромные разноцветные мячи, которые вращаются под лапами у медведя.
