Бледные - Гектор Шульц
Я помню, как мой сосед Сашка Феоктистов выносил вечером мусор. Иногда он хромал, иногда зажимал пальцами разбитый нос и долго стоял у подъезда с пустым ведром, задумчиво смотря в темное небо. Кто знал, какие мысли гуляли в его голове? Одно понятно – мысли были нерадостными. Сашке тоже не повезло, как и мне. Его лупцевала не только мать, но и отец. Ну, как отец… Сашка был нагулянным, вот и расплачивался за грехи своей матери и настоящего отца, которого знать не знал.
Правда в один из дней Сашка домой не вернулся. Пошел выносить мусор, а потом, зашвырнув пустое ведро на крышу гаража, отправился в промку. Забрался на пятый этаж недостроенной хрущевки и шагнул вниз. Он не оставил ни письма, ни записки, ни словом не обмолвился об этом. Просто однажды вышел выбросить мусор, только вместо мусора решил выбросить из этой жизни себя.
Моя мама в ту ночь плакала сильнее обычного. А потом пришла ко мне в комнату и долго гладила по голове непослушной рукой. Я же лежал тихо, не шевелясь. Боялся, что пальцы снова вцепятся в волосы, а потом мама начнет меня душить. Ушла она под утро, оставив после себя мокрую от слез подушку. А через пару дней привычная жизнь вернулась.
Нет, мама не всегда была такой. Была любящей, доброй, веселой. Просто в какой-то момент все изменилось. Ей нужен был психиатр, таблетки, возможно больница. Я не понимал этого, будучи маленьким и глупым. А когда повзрослел и понял, было уже поздно что-либо менять.
Счастливых воспоминаний из детства мало. Они скупы и скоротечны. Да и свет от них неприятный. Серый, противный, с холодком. Воспоминания мелькают порой где-то внутри головы и исчезают так же быстро, как и появились. Говна зато много. И говно из головы сложно вытрясти. Оно вцепляется в закорки своими крохотными склизкими лапками и причиняет боль. Каждый раз. Каждым воспоминанием. Каждым вдохом.
Если мама не душила меня и не избивала чем под руку попадется, она занималась моим воспитанием. Занималась со всей одержимостью, на которую была способна. Дети моих соседей носились летом по улице, гоняли на речку в Блевотню, весело шумели вечерами после подъезда. А я? Я учился. Учился, чтобы стать хорошим человеком, как того хотела мама. Учился на каникулах, учился летом, учился зимой. Учился всему, что казалось маме важным и нужным. Так в моей жизни появились художка и музыкалка. И если с рисованием у меня особо не сложилось и им я занимался без удовольствия, то музыка стала моим спасением. По-настоящему говорить я мог только через музыку. Без хрипов, без стонов, ярко, чисто и честно.
– Хоть в чем-то ты не бездарь, – вздыхала мама, когда я приносил благодарственную грамоту от моих учителей. – Может и человек из тебя получится, а не шпань подзаборная, что сдохнет потом в кустах от передоза.
– Да, мам, – тихо соглашался я. Не потому, что боялся говорить громко. Говорить громко я больше не мог, а повышение тона приносило боль. Как и всегда. В школе моя особенность тоже приносила свои неудобства. Не в музыкалке. В обычной школе, куда я ходил каждый день на протяжении одиннадцати лет.
Учителям было откровенно плевать, что я не могу говорить громко. За это мне занижали оценки, унижали перед классом, а одноклассники попросту высмеивали, наградив меня погонялом Шептун. Хорошо хоть меня никто не бил, как моего одноклассника Вову Воробьева. Воробья лупили все. И старшаки, и другие лохи, и даже девчонки. Он вздрагивал после каждого удара и иногда униженно смеялся вместе со своими мучителями. Пока его однажды не опустили в школьном туалете на перемене. Опустили по всем этим сраным уголовным понятиям, которые практиковались и в Грязи, и на Окурке, и на Речке. Этого Вова уже не выдержал и вздернулся в школьном подвале, когда трудовик послал его туда за заготовками для урока. Сложно забыть его скрюченное синее тельце, висящее на куске грязной наволочки под потолком. Как и его взгляд. Пустой, стеклянный, полный боли, которая вытекла из него вместе с мочой.
Конечно, были разборки, была милиция, но дело в итоге спустили на тормозах. Разве что лохам вроде меня жить стало чуточку комфортнее. Бить нас перестали. Измывались скорее морально, чем физически. Все же хоть чего-то Воробей своей выходкой добился, как думал я по пути домой.
Хорошо хоть в музыкалке всего этого деления на нормальных и лохов не было. Там учились обычные дети, день за днем постигая нотную грамоту и теорию музыки. Так что хотя бы за это учебу в музыкальной школе я любил. Там я мог побыть обычным ребенком. А еще в музыкалке у меня появился первый настоящий друг. Слава Розанов.
Славик был моим ровесником. Талантом, как о нем с восторгом отзывались преподаватели. Стоило ему сесть за рояль, как серая действительность пропадала. Музыка меняла ее до неузнаваемости. Меняла она и людей. На отчетных концертах Славе хлопали громче всех, а он, с рассеянной улыбкой только кивал, всматриваясь в блестящие глаза зрителей и витая в одному ему понятных мыслях. Это не снискало ему популярности у других учеников, но Славе плевать было на их одобрение. Он растворялся в музыке так же быстро, как порошок Юпи в двух литрах холодной воды. Тогда я не знал, почему из всех учеников он подошел именно ко мне и обронил скупую похвалу. Понял позднее. Гораздо позднее. Потому что и он, и я, мы жили музыкой. Музыка была нашей страстью. Нашей возможностью говорить.
– Пожалуй, ты – лучшая скрипка в нашем городе, – задумчиво заметил он, когда я закончил свое выступление и, пригнув голову, скользнул за кулисы, где толпились в ожидании своего выхода другие ученики.
– Спасибо, – тихо ответил я. Славик нахмурил густые брови и потер прыщавый нос.
– Что у тебя с голосом? – прямо спросил он. Он всегда говорил прямо. Не задумываясь о чувствах собеседника. Это тоже было особенностью. Его особенностью. Как мой голос.
– Травма горла. Давно было, – чуть подумав, пояснил я. Славик отстранённо кивнул и, вздохнув, открыл свой видавший виды дипломат, чтобы через мгновение выудить оттуда пачку нотных листов.
– Посмотри. Что думаешь?
– Сложная пьеса.
