Возвращение с Марса - Василий Павлович Щепетнёв
Мы молчали. Лишь потрескивание костерка и собственное дыхание нарушали тишину, отчего она казалась ещё громче, ещё опаснее. Пока на востоке не стало светать. То есть, конечно, сначала стало светать — тонкая, серая полоска, едва различимая, как потёртость на джинсовой ткани — и только потом мы, одуревшие от ночи и напряжения, сообразили, что это и есть восток. Как будто сама земля медленно поворачивалась, подставляя бледную щеку под поцелуй торжествующей звезды.
С рассветом стало не легче. Просто страхи сменили одежды. Тьма отступила, но не исчезла; она затаилась в глубоких тенях зданий, в черных окнах, и там, откуда мы выбрались.
Мы огляделись. Поднялись, заскрипев конечностями, затекшими от холода и неудобной позы. Походили, привыкая к пространству, заодно и разминая одеревеневшие мышцы.
Что ж… Действительно, старая заброшенная база. Чья? Армейская? Так сразу и не скажешь. Всё от начинки зависит, а начинку, всю эту электронную плоть, провода, приборы, пульты — давно и старательно убрали. Выпотрошили. Остался скелет. Невысокие, в этаж, редко в два, кирпичные строения, некогда выкрашенные в унылый защитный цвет, а ныне облезлые, покрытые мхом и лишайником. Они давно не знали ни ухода, ни пригляда, и медленно, неумолимо возвращались в лоно земли. Стёкла, впрочем, были целы. Возможно, благодаря заборчику, что окружал базу, заборчику из колючей проволоки, давно проржавевшей и провисшей, но таблички на проволоке читались отчётливо: «СТОЙ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА!», «ОСТОРОЖНО! МИНЫ!». Красные буквы на зелёном фоне. Слова словами, но убедительнее были воронки, натурально, от противопехотных мин, давно поросшие чахлой, желтоватой травой. Кто видел такие раз — запомнит навсегда. Они не убивали, они калечили. Отрывали ноги. Превращали человека в окровавленный культяпок, воющий от боли на поля боя. Или, как здесь, в тишине базы.
— Эге! — хрипло выдохнул Антон, указывая на ближайшую воронку. — Как бы нам того… не вступить ненароком! Бабах — и нет ноги. Или того хуже.
Командир фыркнул.
— Это в партию вступают ненароком, Антон. А здесь чистая психология. Дешёвый, но эффективный театр.
— И воронки — психология? — не унимался Антон, его глаза бегали по земле, выискивая малейшую аномалию, бугорок, проволоку.
— А как же! — командир показал в сторону таблички. — Для правдоподобия не пожалели пяток зарядов. Или десяток. Чтобы вид был соответственный. Чтобы любопытные боялись.
Понятно. Лучше здесь не расхаживать. Не шастать по периметру, как зазевавшиеся туристы. А то ради психологии не только мину не пожалеют. Не пожалеют и того, кто на неё наступит. Здесь всё было пропитано ложью, как здания — сыростью и тленом.
Внутри мы пробыли недолго. Воздух какой-то нехороший, пахнет плесенью, пылью и сгоревшей изоляцией. От одних дверей, укрепленных и надежных, у нас просто не было ключей. Другие двери, обычные, деревянные, покоробившиеся от сырости, либо не запирались вовсе, либо поддавались после пары сильных ударов плечом Антона. За ними скрывалось… да ничего за ними не скрывалось. Старая мебель, которую не стоило и выносить: сломанные стулья, столы с перекошенными ящиками, совершенно пустыми, портреты Горбачёва, самые дешёвые, висящие криво на стенах, покрытых пузырями отваливающейся краски. В книжных шкафах — собрания сочинения Ленина, том к тому, как саркофаги на полках. Больше ничего, только Ильич. Много Ильича. Остальное в макулатуру сдали, а на Ленина рука не поднялась?
Всё в запустении, всё забыто, всё превратилось в труху.
Наконец, мы набрели на то, что командир назвал «наблюдательным отсеком». В смысле, что именно в нём находились те, кто наблюдал за нашим экспериментом. Экспериментом над чем? Над кем? Ответа не было. Комната небольшая. Те же обшарпанные столы и колченогие стулья. На столах моноблоки числом три, из бюджетных. Мёртвые, вестимо, напряжения-то нет.
В углу — древняя микроволновка «Самсунг», покрытая налётом жира, электрический чайник, тоже ветеран. На столе — упаковка чая в пакетиках, «Красная цена», и пятилитровая пластиковая бутыль воды, наполовину пустая. Вода в ней мутновата. В мусорной корзине — скомканная, промасленная бумага. Верно, в неё заворачивали бутерброды. Всё говорило об одном: сделано крайне экономно. Приехали из города, отдежурили смену, и уехали. Никакой тайны. Только скука и запустение на минималках.
И последняя точка — караулка. А вот тут сюрприз. Два автомата АКМ висели на костылях, вбитых в стену. Костыли здоровенные, кованые, такие пулемёт выдержат, ручной. Намертво забиты в толстую кирпичную кладку. Автоматы висели прикладами вверх, стволами вниз, с примкнутыми штыками.
Антон дёрнулся к оружию.
— Не-не, так не пойдет! — пресёк движение командир. Его голос, обычно спокойный, стал резким. — Кто из вас хороший стрелок? Подчеркиваю: хороший. Хотя бы сделал тысячу выстрелов, да не куда придется, а в цель. Чтобы мог попасть в человека с трехсот метров?
Мы переглянулись. Тысяча выстрелов? В цель? В человека?
Лицо командира стало каменным. Он медленно обвел нас взглядом, в котором читалось разочарование, усталость и что-то ещё. Может быть, презрение.
Все отслужили срочную, других в полёт не брали. Только тех, кто знает, что такое подъём по зелёному свистку, привычных к тяготам и невзгодам. Потому что дисциплина. Потому что привычка к дерьму. Потому что дёшево. Наговорились за полёт, как же. Телевизора нет, а разговор не запрещён.
Иван, сержант, механик-водитель танка Т-90. Знает каждую шестеренку, его забота — чтобы дракон ползал, но стрельба из АКМ — нет, не его профиль.
Антон, который все ещё нервно поглядывал на недоступный автомат, отслужил в пехоте. Мотопехоте, ага. За всю срочку расстрелял двадцать восемь патронов. Цифрами — 28. Стрельбу зачли, её всем зачитывали, попал, не попал, какая разница.
Олег тоже стрелок. Два года тянул лямку, его в ноль шестом призывали, когда армия была другим зверем. Диким, голодным. Расстрелял… тоже двадцать восемь. Наверное, это священное число для срочников-стрелков. Как сорок дней поста.
Василий в армии был связистом. Служил год. Его мир — это провода, клеммы, эфирный треск и мат, когда связь садится в самый неподходящий момент.
Я отдавал долг Отечеству в научной роте и знаю, что на одного пораженного вьетнамца во время вьетнамской войны хваленая американская армия тратила сто тысяч патронов. Сто тысяч! Потому нас вообще стрелять не учили — пустая трата времени и боеприпаса, а потом ещё и оружие чистить — нет, увольте. По бумагам мы, конечно, все нормативы по стрельбе выполнили, без этого никак.
В боевых действиях никто не участвовал. Ну, понятно. Кабы участвовали, глядишь, и продолжали
