Алфавит от A до S - Навид Кермани

даже несмотря на то что книга отмечена штампом «брак». Ее «Ярмарку чудес» я декламирую снова и снова, пока слова не начинают звучать как музыка: с каждым началом строфы мой голос поднимается все выше, чтобы возродить ожидание, и почти шепотом, лукаво, я проговариваю остаток строфы. Возможно, я слишком быстро прохожу мимо Тайиба Салиха – но это роман, а я решила до конца года открыть все семь книг хотя бы по разу. Зато на Яне Скацеле я задерживаюсь, поскольку его стихи часто состоят всего из четырех строк:

Не бойся ничего не бойся

душа невзгоду переждет

и человек всегда найдется

который в скрипочку войдет [123].

Успеваю записать еще одно стихотворение, а нет, даже два, которые так и не складываются в ясную мысль, а остаются мимолетными, как идеи, которые любой другой просто забыл бы:

Надежду разбудив и с нею боль

ночь наизнанку выворачиваем

под звездным небом раздеваем тьму [124].

И наконец, последнее. На этом мой год завершен.

Детство что было моим когда-то

только из снов еще воровато

тянется словно обрывки пут

ждет: как веревочку оборвут

Мудрым осознанный опыт нажит

он ту веревочку не развяжет

он среди взрослых страстей и смут

не перерубит прекрасных пут [125].

Отец звонит на стационарный телефон за десять минут до полуночи – почему не ровно в полночь? – и удивляется тому, что я, как и обещала, сижу в своей книжной келье. Одно из моих недавних высказываний не дает ему покоя, и он считает нужным мне об этом сообщить. Какое именно? О том, что год выдался неудачным, причем второй подряд. Неужели я забыла о главном? О том, что даже важнее, чем собственное здоровье, – здоровье ребенка? Мы должны быть благодарны, благодарны за этот год, в котором мой сын выздоровел.

– Я знаю, папа, – отвечаю тихо. – Конечно, я благодарна, я всегда благодарна. Просто… год был таким тяжелым. Я так устала, папа. Очень устала.

– Я понимаю, – говорит мой отец, которому восемьдесят девять лет и который недавно выписался из больницы.

Читаю Франца Баермана Штейнера, еще одну книгу от Немецкой академии, которая, возможно, найдет всего трех читателей помимо меня, но она определенно стоит всех усилий. Глубоко за полночь – я даже не взглянула в окно, только сейчас об этом вспомнила – нахожу фразу, которая могла бы стать лучшим ответом на упреки моего отца: «Свою беду нужно преодолевать. Любить ее нельзя, это самоунижение, которое не имеет ничего общего со смирением. Нужно учиться жить со своей бедой и порождать с ней детей – вот и все» [126]. Написано пражским евреем в 1946 году в изгнании – добавляю эту деталь для правильного контекста. А затем еще одна фраза, на оборотной странице, 84-й, дальше я, видимо, уже не дойду: «Мы можем искать больше, чем потеряли, но не найдем больше, чем утратили».

* * *

Сын будит меня среди ночи звонком, потому что… нет, это был не обычный сон, не такой, как другие, а совершенно реальный. Он помнил все до мельчайших деталей: цвета, запахи, как будто все это произошло на самом деле, хотя он знал, что это невозможно, – вот он снова лежит на Хоэнштрассе, только теперь над ним медик, лицо которого покрыто бисеринками пота. Медик давит ему на грудь, и вдруг раздается хруст – должно быть, трещит ребро. Резкий переход – и теперь на нем кислородная маска, и двое мужчин грузят его в машину скорой помощи, огромную, словно целый дом, и он видит все сверху: скорая с мигалками и сиреной мчится по Кайзер-Вильгельм-Ринг, выезжает на Люксембургштрассе, уносящую его за пределы города. «Через всю Германию», – говорит он, имея в виду сельскую дорогу, леса и луга. Зеленое окружение, кажется, тянулось бесконечно. И вдруг он сам оказывается за рулем, крутит его, крутит, но ничего не происходит. Самого столкновения он не помнит – вместо этого в следующем кадре он держится за дверную ручку, стоя на обочине, и смотрит на луг, на зеленый, залитый солнцем, усыпанный цветами луг, на котором в нескольких метрах от него лежит его бабушка. Живая бабушка. Но ведь бабушка давно умерла, и он это знает. Она лежит на лугу с открытыми глазами, смотрит в небо. Он должен видеть только ее затылок, но он уверен, что ее глаза открыты и смотрят в небо. Он понимает, что, должно быть, все еще парит над ней, иначе не объяснить. В этом есть что-то райское, как во дворе университетской клиники, вспоминает он, когда медсестра впервые вывезла его на улицу в инвалидной коляске – на свежий, теплый летний воздух, еще не успевший прогреться жарой утреннего солнца. Мне он этого не рассказывал. Может, это и есть рай. Зеленый луг, кругом ничего нет, может быть, это небо, где нет ни верха, ни низа. Бабушка лежит, живая, хотя он знает, что она умерла. Но она жива, и он подходит к ней, укладывает ее голову себе на колени, она живая, ей не больно, не страшно. Она смотрит на него, закрывает глаза и умирает снова. «Это был не сон, мама, это было видение», – говорит он. Разницу ему объяснила психолог в реабилитационном центре. Все, что видишь во сне, это обработка того, что есть у тебя внутри. Видения отличаются тем, что они не забываются, помнишь каждую деталь, каждое слово.

Теперь я точно знаю, что моя мама действительно умерла.

В моей комнате

где кровать

стол стул

печь

Вселенная стоит на коленях

ждет избавления от невидимости –

Я провожу линию

начиная алфавит… [127]

Нелли Закс

Спасибо за выбор нашего издательства!

Поделитесь мнением о только что прочитанной книге.

Примечания

1

Террористическая организация, запрещена в РФ.

2

В связи с особенностями транскрипции и тем, что существуют исторически сложившиеся варианты написания тех или иных фамилий, в одном ряду могут оказаться авторы на разные буквы русского алфавита. – Прим. ред.

3

Здесь и далее перевод А. Зубаревой.