Алфавит от A до S - Навид Кермани

Вдруг я вспоминаю, как все началось. Нет, это, вероятно, был совсем другой сон: новогодняя ночь в каком-то клубе на воде, где люди плавали и ныряли от одного бара к другому. Мой возлюбленный, кем бы он ни был, нес меня на руках, я была без одежды, но, так как мы находились под водой, это выглядело естественно и не привлекало внимания. Мы плыли по коридорам, и, возможно, люди смотрели на нас, хотя в клубе было не так уж много народу, но мы не обращали на них внимания. Бармен рассказывал, что уже его дед работал в этом подводном клубе, отец же его чем-то другим занимался. А затем, с перерывом или без, я вдруг оказалась в том зале с клетками.

Я встретила мужа снаружи, после того как зал уже закрыли, вечером или ночью. Интернирование должно было продлиться всего одну ночь, временная мера, хотя никто не знал точно, выпустят ли их на следующий день. Солдаты прошли вдоль рядов, запирая клетки одну за другой на висячие замки, издающие тревожный, неравномерный скрежет, который пробирал до костей. Перед тем как зал закрыли, нам позволили передать еду через прутья клеток. Я была не единственной, кто заботился о своих близких. Еды и воды хватало, сын был спокоен. Конечно, ему было страшно, как и мне, но никто не показывал страха. Все уверяли себя, что заключение будет кратковременным, но все же: что за страшная страна, что за ужасные времена, когда подобное стало возможным и никто даже не воспротивился. Это явно было направлено против целого народа, что-то этническое, а не политическое, хотя странно, что эта мера касалась и моего немецкого свекра, а меня – пока нет. О моих родителях не было упоминания (потому что они мертвы?), как и о свекрови. Снаружи – не дома, а где-то поблизости, вероятно, в отеле или временной квартире, – мы с мужем сидели вместе. Мы больше не были парой, но в беде, конечно, разговаривали друг с другом, даже дружелюбно, как давно не делали. Споры отошли на задний план, ведь наш сын и его дед были заперты в клетках. Мы не поддерживали сына вместе: в реанимации сменяли друг друга, почти не общаясь, и по возможности говорили с врачами порознь. Какой провал.

В зал пустили только меня, поэтому только я могла навестить его отца. В последней сцене сна я стояла перед ним – всего в ряду от сына. Клетки продолжали прибывать – но кто их привозил? Я не видела людей, только сами клетки, которые катились на тележках. Я стояла перед отцом – да, которого любила, как отца, и он был окружен добрыми соседями. Он был единственным немцем, и поэтому казалось, что его интернировали по ошибке. Они разговаривали, поддерживали друг друга, а я стояла перед ним и снова думала: какие ужасные времена, какая ужасная страна. Его клетка еще была открыта, он сидел на стуле, и в этот момент я безудержно разрыдалась, единственная среди всех. Я уткнулась лицом ему в колени. Отец, мой немецкий свекор, гладил меня по волосам и пытался утешить, говоря, что все будет хорошо. И вот так, плача, с лицом у него на коленях, я проснулась в предпоследнюю ночь года.

365

Из больницы – на кладбище. Фундамент уже заложен, на три метра в землю. Коричневый прямоугольник земли теперь обрамлен бетонным краем. Это, наверное, последний раз, когда вы видите это место таким, объясняю я, ведь в ближайшие недели здесь построят семейную усыпальницу.

– Значит, скоро все будет готово, – отвечает отец.

Да, у нас у всех уже есть свое место.

Когда я высаживаю его у дома, он кажется таким бодрым, каким не был уже несколько недель. Я ожидала, что он будет жаловаться на то, что я зря притащила его в больницу. Но вместо этого он с радостью восклицает, как рад вернуться домой, и катит свой маленький чемоданчик обратно в жизнь, которая еще вчера казалась мрачной. Я здорова, думаю я, глядя ему вслед, как он входит в дом с чемоданом на колесиках. Мне не нужно беспокоиться о хлебе насущном, у меня есть крыша над головой, несколько хороших друзей и больше нет больного ребенка. Писать я тоже не разучилась. Я готова начать новую главу своей жизни. Не так уж плохо.

* * *

«…liner Roma…», конечно, недотягивает до «Берлина, Александерплац», несмотря на то что считается его предшественником. Пожалуй, это произведение, которое при высоких ожиданиях лишь больше разочаровывает, – вполне подходящее завершение года. Вечер я проведу в книжной келье, рассматривая полку с авторами на букву S и пытаясь понять, кто из них остается для меня незнакомым. По крайней мере успею добавить еще одну букву в этом году. Логан Пирсолл Смит, цитированный Жюльеном Грином 29 марта 1979 года: «Некоторые любят жизнь, а я предпочитаю чтение».

* * *

Возвращаясь от отца, которого вечером навестила еще раз, я задаюсь вопросом: позвонит ли кто-нибудь, зайдет ли, может, даже пригласит на праздник? Друзья ведь не думают, что ты проведешь Новый год одна. Даже если бы я отказалась, мне бы все равно было приятно получить приглашение, ведь одиночество на пути к книжной келье уже не кажется таким добровольным. Но потом я вдруг вспоминаю, что без телефона мне никто не сможет позвонить и писем не будет – все уже празднуют.

Именно в этот миг я слышу женский голос, окликнувший меня во тьме на берегу Рейна. Я не сразу понимаю, что это та самая молодая женщина, которая когда-то упала на колени перед Богом прямо на тротуаре. Ее недавно выписали из лечебницы, и теперь она выглядит спокойной, но в ее глазах я замечаю потерянность, как будто она побывала по ту сторону, или мне это только кажется.

– Каково это было? – глупо спрашиваю я.

– Самым трудным, – говорит она, – было придавать смысл каждой мелочи, даже чистке зубов.

Потом она отворачивается, собираясь пойти своей дорогой.

– Не хочу вас задерживать. Мама сказала, что вы очень занятая.

– Пусть твоя тень не исчезнет, – бормочу я ей вслед.

* * *

Вернувшись к книжному шкафу, я понимаю, что буква S оказалась удивительно богатой. Q я едва осилила, и то лишь немного схитрив, а R, несмотря на увлечение детскими стихами, так и не сделала меня поклонницей Рингельнаца. Но теперь передо мной лежит стопка из семи книг, каждая из которых гораздо приятнее общества людей. Я мгновенно влюбляюсь в стихи Виславы Шимборской,