Алфавит от A до S - Навид Кермани

Те, кому все равно, твердят:

«Мы судим предвзято».

Нужно быть объективными,

Глубоко смотреть, все видеть —

Вдруг и в нацизме истины есть зерно,

А Гитлер – герой?

Мы все обдумали заранее,

Мы все предвидеть смогли.

Нас не всегда обманывали,

Не всегда искаженным был мир,

Не постоянно правое было левым,

                          гневом – радость…

Но мы так хотели правды.

И мы узрели истину

Сквозь все видимости:

Если наше учение – объективность,

То в нем – ненависть.

Ненависть, широкая и могучая

Весь мир осеняющая [118].

* * *

Почему-то мы лежали рядом и не могли сопротивляться желанию прикоснуться друг к другу, поцеловаться, обнять, несмотря на твердое решение разойтись и глубокую убежденность в том, что после всего, что произошло за последние месяцы, продолжения быть не может. Никакая любовь, какой бы великой она ни была, не выдержит таких ран, как те, что мы нанесли друг другу не столько за время совместной жизни, сколько во время разрыва. И наша любовь велика, хотя мы больше не хотим это признавать, но потому же велика и наша ярость. Мы оба это знали, поэтому избегали любых слов, которые можно было бы хоть немного истолковать как примирение, но наши тела жили своей жизнью. Действительно, вопреки моей воле, моему осознанному, многократно повторенному желанию остановиться, и я была уверена, что и он действовал вопреки своей воле. Нас просто захлестнуло, мы были беспомощны, как это случалось вновь и вновь за двадцать лет, когда мы то расставались, то ссорились, вплоть до окончательного разрыва и даже после него. Мы прекратили сопротивляться, и, только когда он хотел войти в меня, я воскликнула: «Это ведь не по-настоящему!» Этот момент был примечателен тем, что я все время задавалась вопросом: это сон или реальность? Этот вопрос, который вертелся в моей голове: «Сон это или реальность?» – был последним проявлением разума, пока мы неслись друг к другу, вплоть до того момента, когда оставалась лишь одна последняя хрупкая граница. И мой проблеск мысли: «Это ведь не по-настоящему». Я не могла решить, чего я хочу: чтобы это было всерьез или нет, – такое со мной еще не случалось. Никогда прежде во сне я не чувствовала такой неопределенности. Но разве не такова и сама жизнь?

361

На пробежке снова встречаю собаку: она с лаем бросается на меня и злобно кружит вокруг, пока я не останавливаюсь от страха. Хозяина нигде не видно. Наконец появляется хозяйка, да еще с подругой, и как ни в чем не бывало отмахивается фразой: «Он ничего вам не сделает». Тут я буквально взрываюсь, как никогда за это проклятое время, которое длится уже полтора года – с тех пор, как распалась моя жизнь, когда распался брак, еще до смерти матери. Кричу на обеих женщин во весь голос, так громко, как только могу, а они просто уходят, даже не подумав извиниться. Кричу им вслед, что знаю, что им на всех наплевать, а вдруг здесь гулял бы ребенок, и пусть катятся к черту со своей псиной. Внутри зреет злость и на себя – за то, что когда-то поддалась обаянию «милых» собак: того самого сенбернара, который помог моей подруге выйти из депрессии, и этого лохматого щенка, что тянул ко мне лапы, словно умоляя о милости. Но на деле, думаю я теперь, всех их нужно выгнать из города или хотя бы держать на поводке, как я всегда говорила. Думаю, может, мне стоит основать партию – против всего на свете.

* * *

Теперь я знаю, что бы я сделала с этой женщиной: отправила бы в «Виварий» [119] – так называлось стихотворение, которое Рингельнац написал в 1923 году.

Это было моей гениальной идеей:

Чтобы под пресс ложились живые звери.

Сначала нужно преодолеть себя,

Потом привыкаешь – и вуаля!..

Пресс должен быть шести метров и больше,

Иначе трудно справиться с кожей.

Моя установка – чудо технической мысли,

Она решит все задачи, что прежде были тяжкой ношей.

А вот огромные залы, где высушенные звери

Аккуратно крепятся к стенам для всеобщего обозрения.

Ведь носорог расплющенный, толстокожий

На камбалу нисколечко не похож.

А соком, что из пресса стекал по каплям,

Я кормил и поил сирот Центральной Америки.

И это лишь малая часть заслуг —

Прогрессу науки я верный друг!

В начале сороковых годов Симона Вейль описала гитлеризм как новое явление, заключающееся в применении Германией колониальных методов завоевания к Европе и, в более общем смысле, к странам с преимущественно белым населением. Уже тогда это проявлялось в форме геноцида, расширения жизненного пространства, порабощения и концепции «недочеловеков». В «Виварии» звучит слово «варвар», но оно также вызывает ассоциации с механистическими аспектами современных массовых убийств. Рингельнац, уже в 1923 году, переходит от пыток над животными к экспериментам над людьми, словно предвидя ужасы Освенцима в тогдашних этнологических выставках, и в шутку упоминает жестокость колониализма, замаскированную под миссионерские амбиции.

Чтобы завершить свою коллекцию,

Я решил препарировать человека.

Мисс Хэмси, серьезная мулатка,

Стройная, с веснушками, жена таможенника.

Я угостил ее анисовкой с цветной капустой,

Чтоб не казался вечер уж слишком грустным.

Когда я помог ей в темноте раздеться,

Аккуратно уложил под прессом,

Но мулатка проснулась! Могло ли бы хуже?

Я благородно утешал ее: «Будьте мужественны,

Заживо жариться гораздо больнее.

А от пресса уже не отвертитесь, без сомнения».

Сколько в предсмертном крике печали!

Но сейчас ничего он не означает.

Он предсказывает освободительные войны в Третьем мире, культурные войны нашего времени – почему они нас ненавидят? – вплоть до сегодняшних дебатов о реституции:

Мисс Хэмси в четвертом зале к стене прибили,

Где рядом висели млекопитающие и рептилии.

Ее вид потряс каждого посетителя,

Ее критики восхищенно хвалили,

Но тут индейцы