Алфавит от A до S - Навид Кермани
Почтовому Марку довелось испытать
Нечто прекрасное, прежде чем уезжать.
Красавица-принцесса его лизнула,
И в нем любовь, как искра, сверкнула.
Так хотелось ему поцелуй ей вернуть,
Но должен был он отправиться в путь.
Оказалось, любил он ее напрасно.
Наша жизнь трагична, как это ужасно! [116]
* * *
Принимать у себя двадцать-тридцать человек, играя роль хозяйки, уже не приносит удовольствия, но я упрямо продолжаю держаться за эту традицию, чтобы сыну казалось, что ничего не изменилось, чтобы его боль от развода родителей стала чуть слабее, ведь семья по-прежнему собирается вместе. И как же приятно, когда все проходит так же шумно, дружно и весело, как раньше. Четыре поколения собираются вместе, и никто, кажется, даже не замечает, что кого-то больше нет. Как будто этот человек уже умер, так же, как и я «умерла» для его семьи, когда они собираются без меня. В семейных отношениях не бывает промежуточных состояний – семья либо принимает тебя как своего, либо полностью исключает. В этом отношении она строже нации. И когда на детских праздниках обе семьи встречаются, оставшийся родитель вообще не в счет. Все ведут себя так, словно ничего не случилось, и твоим чувствам уделяют не больше внимания, чем судьбам малых народов на конференциях в Версале или Ялте – великие державы просто игнорируют их беды. Даже наша мать, о которой скорбели еще на прошлое Рождество, уже стала частью прошлого, частью легенды для детей.
Конечно, хороший писатель или режиссер мог бы создать драму, опираясь на каждый из узлов этого сложного семейного кружева; у каждого есть своя боль, и все вместе они были бы достаточным материалом для эпоса, который бы охватывал континенты, культуры и эпохи. Но детям все это видится по-другому, и это, безусловно, стоит отдельного рассказа – хотя и куда более сложного. Нужно лишь посмотреть внимательно: для детей это рождественское собрание – целый мир, целый и неизменный, который они будут вспоминать как нечто гармоничное и нерушимое. И пожалуй, они правы не меньше нас.
360
Полистав сборник стихов, подаренный юным Марком, я уже собиралась взяться за Рабле, как взгляд упал на выпуск журнала «Тексты и критика», посвященного Рингельнацу. В статье решительно развенчивается миф о нем как о веселом стихоплете. Уже приведенное в начале стихотворение передает грустную реальность человека, чей образ шутника стал его же клеймом, и глубинную дилемму любого художника, чье внешнее амплуа оказывается настолько убедительным, что его принимают за действительность.
Комедиант, которого в городе знали,
Шел по улице, держась левого края.
Люди кричали, становясь снова зрителями:
«Смотрите, это ж тот самый, смотрите!»
Артисту злоба придала новых сил,
Он вернулся домой – и невесту убил.
Не шутя, не случайно, не просто так —
Серьезно, как будто это был фарс [117].
Чем дальше я читаю статьи – хвала критике, которую так ненавидел Чоран, – тем яснее становится, что за каламбурами, абсурдными перевертышами смысла и звучными играми, которые принесли Рингельнацу известность, скрывается серьезный смысл. Его намеренные нарушения грамматических норм, ассоциативные цепочки, порожденные случайными звуками, физиогномическими деталями или даже одним-единственным слогом, искажение реальности до гротеска и абсурда – все это не просто трюки циркового клоуна для кабаре. Это веселье и глубина детства, которые он сохранил, как и многие дадаисты, к числу которых Рингельнац частично принадлежит. В школьные годы он коротал время, представляя, что из древесных прожилок, чернильных пятен и сучков на парте можно сложить целые континенты, или превращал камень во дворе то в яйцо, то в гриб, то в птицу, то в духа, то в Наполеона или даже в язву желудка. Одного штриха тушью или пятна было достаточно, чтобы создать древнюю мистическую статую или арктический пейзаж.
Одна из статей подтолкнула меня заказать полное собрание сочинений Рингельнаца, потому что уже сам заголовок его романа, который не включен в мой сборник, кажется загадкой: «…liner Roma…» Рингельнац известен своими причудливыми названиями: «Куттель Даддельду, или Скользкая печаль», «Батиковая обувная паста, или Нервозный козявочник», «11 дел». Но «…liner Roma…» является усеченным словосочетанием и символизирует структурный принцип современной литературы и, шире говоря, способ восприятия мира: начинать в середине и заканчивать без точки.
И весь роман так же фрагментарен, как его название, изначально задуман как незавершенное произведение: лексика и семантика намеренно искажены, сюжетная линия то и дело рвется, в диалогах часто невозможно понять, кто говорит. Не «Берлин, Александерплац», а «…liner Roma…», изданный за пять лет до романа Деблина, считается первым немецким городским романом, который запечатлел яростную и хаотичную какофонию новых впечатлений, обрушивавшихся на горожан. Деструкция как принцип стиля, монтаж как метод повествования: главными героями становятся не люди, а город – живое и неживое чудовище из камня, по улицам которого мчатся переполненные поезда, люди ползут от стены к стене, совокупляясь в грязных углах, где их могли убить без малейшего шума. Чем дольше я читаю хвалебный отзыв о «…liner Roma…», тем глубже трогают меня отчаянные попытки Рингельнаца стать серьезным писателем, чтобы больше не играть роль шутника на кабаре-сценах. Но вместо этого он стал зависимым от алкоголя и наркотиков, его книги сожгли в 1933 году как «недостойный немцев хлам», ему запретили выступать, после чего он впал в нищету. Друзья тайком подбрасывали Рингельнацу деньги и даже организовали благотворительный концерт в его поддержку, которому 17 ноября 1934 года помешала состояться его смерть от туберкулеза.
В начале того года он написал стихотворение, которое не было смешным. Немногие писатели уже тогда воспринимали слова нацистов всерьез, когда те говорили о «расовой гигиене», «чистоте арийской расы», «арийском господстве», «вождизме» и «тоталитарном
