Последний человек в Европе - Деннис Гловер
Он видел, что этот конкретный процесс – выделенный среди других названием Процесс двадцати одного – следовал по все той же бредовой траектории к кладбищу. Как ранее Каменева и Зиновьева (с которыми расправился сам Ягода), этих троих обвиняемых ранее уже осуждали, а затем реабилитировали. Но в этот раз удача от них отвернулась окончательно и им пришлось полностью сознаться в нелепом списке преступлений: сговор с Троцким для убийства Ленина и Сталина, отмена коллективизации, возрождение капитализма, расчленение Советского Союза и даже разрушение советской экономики с помощью подрыва поездов и подбрасывания осколков стекла в масло рабочих. Предположительно, в стенах их дач найдены тысячи порнографических снимков. Из-за абсурдности происходящего у Оруэлла то и дело вырывался смешок. В какой-то момент двое подсудимых из двадцати одного сознались, что планировали переворот вместе с Троцким, а потом выяснилось, что во время их переписки Троцкий находился в море на пути в Мексику. Это упраздняло вердикт, в любой другой стране суд бы отменили, но жертвы все равно признали вину, несмотря на логические нестыковки. Теперь, попав в протоколы и бесконечно повторяясь в коммунистической прессе, ложь стала правдой. Оглянуться не успеешь, думал Оруэлл, как всех первых большевиков – кроме Сталина и Троцкого, нужного Сталину так же, как Сатана нужен Богу, – вычеркнут из официальной истории партии и из бытия в целом.
И теперь эта сфабрикованная история лежала на его койке, столе и полу. Он взял следующий номер. Обвел абзац из репортажа специального корреспондента «Таймс»: «По советскому закону преступление и злой умысел – практически одно и то же… На будущем суде обвинение покажет, что обвиняемые замышляли некоторые преступления, хотя так их и не совершили, а значит, виновны так же, как если бы их совершили». Преступлением стала сама мысль.
Что за глупость! И как рабочим принимать социализм всерьез на фоне такого вздора? Ему не сиделось, и он вскочил и начал мерить шагами палату, чтобы лучше думалось. Теперь советское фиаско безоговорочно. Как социалист он бы должен злиться, и все же внутри он ликовал. Вот доказательство – физическое доказательство, раскинутое по всей палате, шуршащее под ногами, – что картина коммунистического безумия в «Памяти Каталонии» по сути верна; теперь это мог видеть любой. Революция наконец умерла, а на ее место пришел какой-то новый, страшный вид общества.
Взбудораженный разум переполнялся вопросами. Неужели обречены все революции, все попытки создать лучший мир? Неужели люди неисправимы, неспособны оправдать надежды идеалистов? Неужели теперь они все подвели отважных товарищей, которых он оставил позади в оплоте республиканцев, которые в этот самый миг отступают перед лицом смерти, готовые драться до конца? Может ли в этом мире существовать человеческое братство?
Он надел тапочки и халат и вышел в коридор, и скоро в голове вспыхнуло воспоминание. Возможно, из-за санатория, построенного по образу школы, вспомнился первый раз, когда он задумался над этими вопросами: Итон.
* * *
Итонский колледж, июнь 1918 года. Подслеповатый Олдос Хаксли был, по общему признанию, совершенно ужасным преподавателем. Высокий и худосочный, одетый в духе Оскара Уайльда, он повсеместно считался эксцентричным франтом. Блэр один из немногих им восхищался.
Осмелев из-за близорукости Хаксли, парни на галерке резались в карты. Чтобы утихомирить их буйное поведение, еще более несдержанное в последний день учебного года, Хаксли объявил очередную проверочную работу – он утверждал, хоть и неубедительно, что она отразится на финальной оценке. Сейчас задание было совсем простым: «Назовите десятерых величайших, по вашему мнению, людей в современном мире».
– Ручки на стол, господа, – слабым голосом попросил Хаксли. – Передавайте работы на первый ряд. – Стоя перед черной доской, он быстро пролистнул страницы под самым носом. – Кто хочет прочитать свой ответ вслух?
– Я могу, сэр. Блэр. – По натуре он не был вездесущим всезнайкой, но его возмущали насмешки класса над немощным Хаксли.
– Да, Блэр, я сам вас вижу. – Он вернул работу. – Прочитайте вашу десятку, пожалуйста.
Сидя за партой, он начал зачитывать:
– Очевидно, Уэллс, сэр. Шоу – тоже очевидно. Голсуорси. Джек Лондон. Анри Барбюс.
– Барбюс, Блэр? Браво, – сказал Хаксли. – Но где вам удалось найти «Огонь»?
Этот антивоенный роман считался едва ли не экстремистским.
– У ректора, сэр.
– Пока что пятеро, Блэр. Продолжайте.
– Бертран Рассел…
– Ох, Блэр! – воскликнул один парень. – Это уже слишком. Я и так знал, что ты красный и любитель Шоу, но чтоб еще и уклонист? Умора.
Картежники стали забрасывать его скомканными бумажками.
Он увернулся от залпа и продолжил:
– Кейр Харди…[38]
– Мертв! – воскликнул кто-то. – Уж ты-то это знать должен, Блэр.
– Бухарин…
– Впервые слышу!
– Редактор «Правды», – сказал Хаксли. – Предположительно, самый блестящий из большевиков.
Снова смех и бумажки.
– Троцкий.
– Девять, Блэр.
– И Ленин.
– Разумеется, Ленин. Мистер Блэр, я бегло просмотрел все шестнадцать работ – и в пятнадцати назван Ленин. Как думаете, почему?
– Он символизирует будущее счастье и свободу человечества, сэр.
– Вы правда так считаете? Блэр, будущее счастье и свобода – это якобинство? Много счастья принесли Кромвель и его железнобокие?[39]
– Счастье и свобода – в равенстве.
– Вменяемом силой? Как при Робеспьере и терроре? Вы читали Карлейля?
– Да, сэр. Насилие… ну, кажется, иногда оно необходимо.
– Ах, так вы полагаете, что счастье и равенство – это одно и то же? А что же свобода?
– Бедные всегда несвободны.
– Это, надо понимать, из Джека Лондона? А что, если вместо коммунизма мы дадим людям то, что они хотят?
– Вы имеете в виду равенство, сэр?
– Нет. То, чего они действительно просят. Я имею в виду счастье – мир во всем мире, хорошая одежда, ежегодный отпуск у моря, мороженое каждый день, бесплатное пиво, азиатские любовницы, машина и аэроплан каждому. Никакой работы, никакой необходимости думать или волноваться.
– Общество, основанное на принципе гедонизма?
– Да, Блэр. Мелочного бесхребетного гедонизма. Счастья! Когда не из-за чего жаловаться или возмущаться, и управлять людьми легко, вы так не считаете? Разве не это в конечном счете мистер Ленин сулит русским – полное отсутствие материальных трудностей для всех и навсегда? Универсальное счастье? Конец политики?
– Он обещает это всем рабочим классам мира, сэр, не только русским, – добавил Сирил Коннолли, школьный друг. – Или это Троцкий обещает? Не помню.
– Чего будет только сложнее достичь, Коннолли, когда диктатура наконец закончится, – продолжил Хаксли. – А если не удастся достичь материального прогресса и равенства, что останется? Мистер Блэр,
