Последний человек в Европе - Деннис Гловер
– Только представь, – сказал он Мюриэл, почесывая ей за ухом: – Марксизм с точки зрения животных. – Она вылизала миску с кормом в его руках. – Вообще-то, старушка, в этом что-то есть, если задуматься, а?
Когда он упал, Мюриэл испуганно отскочила.
Айлин обнаружила его только через полчаса.
– Это мое легкое, – еле произнес он. С его губ бежала струйка крови. Казалось, его длинная шея даже не может удержать голову. Не в силах сдвинуть его с места, Айлин помчалась к «Плугу» и разбудила дочь трактирщика, которая попросила подождать и пошла искать отца – он скоро нашелся в подвале, где перекатывал огромные бочки пива.
Айлин присела рядом с Оруэллом и положила его голову себе на колени. За два года с их свадьбы его внешность понемногу менялась – и заметила она это только сейчас. При первой встрече он еще казался подтянутым, а его высокое костлявое тело, хоть никогда не было толстым, все-таки выглядело солидно. Теперь же плечи стали острыми и сутулыми, ноги – худосочными; залатанный и протертый костюм, когда-то дорогой, повис, как лохмотья на пугале.
Она всхлипнула.
– Милый, теперь ты видишь, что тебе нельзя перетруждаться?
Он поднял руку и погладил ее по голове, чтобы она успокоилась, но ничего не ответил.
– Больше никакой работы до самого конца лета. Это приказ Свинки.
– Милая, да не о чем волноваться, – выдавил он. – Скорее всего, просто плеврит. Так и чувствовал: что-то случится. К тому же я и сам собирался передохнуть.
– И хорошо. Я буду водить тебя пастись вместе с козами. Мюриэл будет тебе за компанию. Смотри, не зарази ее блохами.
Но сама все продолжала всхлипывать. У ее смелости тоже были пределы.
Пришел трактирщик и перенес его в коттедж, где ему уже постелили на диване у камина. Подскочила температура, он продолжал кашлять кровью. На третье утро, когда изо рта на простыни стала сочиться черная желчь, она позвонила из «Плуга» своему брату Лоренсу. Несмотря на всю безнадежность ситуации, в этом чувствовалась благосклонность судьбы: Лоренс О’Шонесси считался одним из лучших специалистов страны по лечению туберкулеза. Он поможет.
На следующее утро, под сплошным ливнем, его перевели в большую карету скорой помощи. Когда дверь закрылась и машина сдвинулась с места, он смотрел в окно, как Айлин машет ему и исчезает вдали.
* * *
На третий день в санатории Лоренс, высокий и строгий в хорошо скроенном двубортном костюме, появился в дверях с папкой в руке.
– Больше никаких чертовых войн за человеческое братство!
Оруэлл знал, что Лоренс никогда его не одобрял, и понимал, почему: в конце концов, с какой стати знаменитому хирургу радоваться, что его младшая сестра выскочила за итонца, который пишет о чахоточных нищих, шахтерах да анархистах и не имеет ни гроша за душой?
– Мне не нужна благотворительность, Лоренс, и это неправильно, что мне досталась собственная палата, тогда как ветераны лежат в общих. Я же слышу их разговоры. Я не против переместиться.
– О, не переживай, старина. Ты отработаешь свое лечение тем, что станешь темой моей будущей монографии.
– О чем?
– О туберкулезе.
Оруэлл кивнул.
– Это я устроил тебя отдельно, под свое наблюдение. Чтобы не было ошибок в данных.
С этим спорить было невозможно.
– Похоже, старый очаг – наверняка подцепил у какого-нибудь грязного бродяги или шахтера. Но точно сказать нельзя. Нужны постельный режим, свежие продукты и витаминные инъекции. И никакой печатной машинки. Это я пообещал Свинке, а слово Свинки, как мы знаем, закон.
На этом он ушел, сунув папку под мышку, так и не показав пациенту свои подсчеты: если случай серьезный, то с семидесятипроцентной вероятностью тот умрет в течение шести лет, а если не умрет, то с девяностопроцентной вероятностью не протянет следующие пять.
Оруэлл задумался, чем теперь ему заняться, если нельзя писать. К счастью, Лоренс оставил «Таймс» – ее можно читать целый день, но так и не дочитать. Уже многие недели новости были безрадостными. Правительство Народного фронта Блюма[37] в раздрае. Гитлеровцы вошли в Австрию, а тори снова рекомендовали бездействие. Вовсю шли споры, когда начнется война, и, словно чтобы это подчеркнуть, опубликовали фотографию новейшего моноплана ВВС Великобритании. А теперь, по стрелочкам на карте, он увидел, что республиканская осада Уэски снята – то есть теперь его бывшие окопы в Монте-Оскуро в руках фашистов. «Вот, значит, какое нас ждет лето, – подумал он: как в 1914-м, когда народы, словно не приходя в сознание, стремятся навстречу катастрофе и бедствиям. Он перевернул страницу.
Стоило увидеть фотографии, как он понял их важность. Может, кому другому они показались бы вполне обычными: три портрета, выделенные из общего снимка – возможно, группового снимка большевистских делегатов на съезде. Спокойные, даже счастливые лица, ни намека ни на что зловещее; и все же он знал, что они подспудно, если не очевидно, объясняют все.
Первая фотография – человек в форме, видимо, НКВД. На вид около сорока пяти – а значит, двадцать лет назад, когда началась революция, он уже был взрослым. Выглядел он удивительно утонченно, держался благородно, хотя и строго, что в сочетании с той самой формой намекало на какой-то заблудший идеализм. У второго, куда старше, внешность была более консервативная: бородатый, со старомодным высоким воротником, как у довоенного европейского министра. Если гадать, его можно было бы назвать либерал-радикальным или социал-демократичным юристом, каких редко встретишь в Англии. Последнего внешность выдавала с головой: лысеющий лоб, бородка и лукавые глаза человека, перечитавшего Бальзака, – с ходу узнается интеллектуал-марксист из ленинского поколения. Он даже улыбался. Внизу были подписаны их имена: Ягода, Рыков и Бухарин. А над ними – заголовок:
КАЗНИ В МОСКВЕ
18 ЗАКЛЮЧЕННЫХ РАССТРЕЛЯНО
ГЛАВНЫЕ ЖЕРТВЫ
До тех пор Оруэлл практически не следил за показательными процессами Сталина, считая их слишком абсурдными, чтобы принимать всерьез. Однако теперь понял, что в этой абсурдности и был весь смысл. Обвинения и доказательства очевидно лживы, но представлены так, чтобы их не мог опровергнуть ни один заметный человек, не подвергнув угрозе свою жизнь. А отсутствие общественного возмущения сделало процессы неопровержимой правдой.
Первый, Генрих Ягода, до прошлого года был главой советской тайной полиции – но больше напоминал бюрократа, чем массового убийцу. Двое других стояли в рядах первых вождей революции – остальных, не считая Сталина и изгнанного Троцкого, давно поглотили великие чистки, начатые в прошлом десятилетии. Теперь, похоже, раз и навсегда убирали последних.
С
