Последний человек в Европе - Деннис Гловер
После Испании Уоллингтон был как раз тем, что они искали. Эскадрильи бомбардировщиков, – которые, знал Оруэлл, уже готовы к вылету, – вряд ли станут переводить боезапас на эту крошечную точку на карте. Они с Айлин арендовали деревенскую лавку, купили беконорезку и расставили за стойкой большие склянки леденцов для местных детей. Целыми днями они писали и занимались лавкой, а вечерами читали и беседовали у камина. По выходным принимали друзей из Лондона – она сидела у него на коленях и рассказывала обо всех его неудачах в скотоводстве. Но как они с Айлин ни пытались сбежать, Испания так просто не отпускала. Они-то выбрались, но Копп остался в тюрьме, а тела их товарищей по ПОУМ гнили под Уэской. И, конечно, еще надо было дописать книгу. Оруэлл снова принялся колотить по клавишам.
Когда становишься свидетелем такой катастрофы – а чем бы ни закончилась испанская война, она все равно останется чудовищной катастрофой, не говоря уже об убийствах и физических страданиях людей, – в душе не обязательно воцаряются разочарование и цинизм. Удивительно, но военный опыт только усилил мою веру в порядочность людей[35].
Поначалу он возлагал на книгу большие надежды – это была встряска, что нужна левакам, – но теперь поддался сомнениям. По заметкам в «Таймс» и политическим новостям он понимал, что рынок книг об Испании перенасыщен, и к тому же решил, что их покупают только интеллектуалы. Он не мог себе представить, чтобы горняки-северяне ее читали и обсуждали в пабе – или вообще слышали о ее существовании, хотя именно они, а не интеллектуалы, могли помешать этим кошмарам повториться здесь. Если б только пробудить их сознательность – хотя, конечно, стоит им стать сознательными, как они перестанут быть собой и поддадутся «объективным политическим реалиям». Его разум переполняли подобные парадоксы. А революции, осознал он теперь, из парадоксов и состоят.
Крошечный коттедж дрожал, сотрясая стекла в засохшей замазке рам. Наступала тьма, ускоренная появлением высокой и широкой грозовой тучи темнейшего фиолетового цвета. Он оглядел деревню из окна второго этажа. Пруд, куда они с Айлин прошлым летом ходили на пикники и рыбалку, почернел и заледенел, оголенные вязы на его берегах уже гнулись под ветром. В тридцати-сорока метрах от его поля появился огонек. Это фермер сгонял свиней, коз, дойных коров и лошадей в тепло и уют большого и древнего на вид сарая, на котором можно было разглядеть ржавеющую табличку с названием: «Ферма „Усадьба“».
От первого дуновения бури где-то рядом громко хрустнула ветка. Сегодня ненастье разыграется не на шутку – наверняка снова сдует чертову крышу с курятника, а он только-только ее залатал. Пора и ему собирать свое разношерстное стадо. Он вышел во двор, по дороге сказав Айлин, что «задраит все люки», и поторопил кур и уток в курятник, а коз Мюриэл и Кейт – в один из двух сараев. Черного пуделя Маркса он увел в дом, греться на половичке у камина.
В честь скорого завершения книги об Испании Айлин, наконец освоившая старенькую печь, зажарила их петуха-бедокура по кличке Генри Форд и привела бедное жилище в порядок. После жаркого она села к нему на колени и кормила с ложечки своим фирменным блюдом – пирогом с яблочной меренгой. Она окинула взглядом эту картину – огонь в камельке, ноги Оруэлла в тапочках на экране, стопка нечитанных газет и журналов на полу, пишущая машинка в углу.
– Можно подумать, мы вернулись в Уиган, да? В твой муниципальный дом, где жили только ты, я и собака.
– Здесь для этого слишком буржуазно.
– Чтоб меня, и то правда, – отшутилась она.
– Впрочем, пролы не так уж плохо живут. Можно переехать на север, приучиться говорить по-другому, устроиться на завод и народить десяток детей.
– Только девять – мне надо заботиться о фигуре. И я отказываюсь носить деревянные клоги. – Она помолчала, задумалась. – Хотя денег у нас наверняка было бы больше. Я сегодня занималась подсчетами. На плаву нас поддерживают только куры и козы.
– Старый добрый Форд. Он был вкусным.
– Будем надеяться, наши куры не выйдут на забастовку, иначе мы околеем с голоду. – Она протянула ему последний кусочек пирога.
– Ты же понимаешь, это не навсегда, – сказал он. – Такая жизнь, – и оживленно повернулся к ней. – У меня есть задумка для новой книги. О человеке, который понимает, что скоро будет война, и хочет укрыться в прошлом.
– Ты еще слишком молод, чтобы писать мемуары.
– Но я серьезно. По-моему, это заденет за живое.
– Да уж – как быть социалистом и в то же время тори[36]. Сейчас такое никто не читает.
– Зато это будет первая книга о следующей большой войне. Война еще не началась, а о ней уже будет свой великий роман. Какое-то время он нас поддержит.
– В отличие от фермы.
– Сегодня-то дела идут отлично. Протянули еще денек.
– Что ж, хорошо, что тебе не заказывают книги о скотоводстве, – рассмеялась она.
Он поцеловал ее.
– Вот и кончился пирог. Не хочешь ли теперь отведать Свинки?
* * *
На следующее утро он вошел на кухню, чтобы вскипятить воду для бритья, но тут же промочил тапочки. Весь дом словно губка. После бури деревня напоминала поле боя – косые дожди прекратились посреди ночи, но их тут же сменили заморозки. Дорога до фермы «Усадьба» превратилась в канаву с ледяной водой.
Потом, пока Оруэлл кормил Мюриэл на подмороженном слякотном пятачке через дорогу, он заметил, что в грязи увяз фургон старого Филда, каждую неделю объезжавший деревню, чтобы забрать скот на рынок в Болдоке. Филд, сдававший Оруэллу участок, помахал ему и направился за помощью к ферме. Через десять минут раздалось цок-цок-цок – и Оруэлл увидел, как Филд возвращается с мальчишкой лет десяти, который вел могучего ломового коня
