Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес
– Так чего ты больше никогда не будешь делать? – спросила Ольвидо.
– Бегать босиком, – быстро ответила Ангустиас. Это была неправда, но она имела право соврать, потому что вовсе не считала Ольвидо глупой. Просто у нее не хватило духу признаться, что ей уже сильно жмут туфли.
– Что случилось? – спросила Ангустиас у отца, услышав его предпоследнюю ложь.
– Ты о чем? – удивился он.
– Что-то… не так. – Она помахала рукой над его головой, пытаясь прогнать цветное облако. Отец быстро заморгал, словно не мог долго выдерживать скептический взгляд дочери. Она наклонилась к нему и прошептала: – Ты мне врешь?
Уже не очень трезвый отец Ангустиас попятился, сбитый с толку вопросом, и, заикаясь, пробормотал: «Н-нет». Это была его последняя ложь, сказанная дочери. Она пнула его в левую ногу, наступила на правую и закричала:
– Ты самый ужасный человек на свете! Не приходи сюда больше!
Отец послушался, но вовсе не из-за ее приказа. Несколькими днями ранее любящие посплетничать прихожанки рассказали Ольвидо, что ее мужа видели поздно вечером выпивающим в баре дона Григорио. Спустя пару часов он уехал с женщиной на высоченных каблуках, в немыслимо короткой юбке и такой обтягивающей блузке, что даже самые благочестивые мужчины не оторвали бы от нее взгляда – осуждающего или вожделеющего, одному Богу известно.
– И это не в первый раз, – заметила донья Хосефа. – Да и девушки всегда разные. – Она не потрудилась ни снизить голос, ни скрыть усмешку.
Отцу Ангустиас позволялось навещать ее по выходным и праздникам, если он заранее спрашивал разрешения у Ольвидо. В тот год он навестил ее четыре раза, два раза – на следующий, а еще через год лишь раз позвонил. Пьяный и отчаявшийся, он умолял ее дать ему денег, которые ей подарили на день рождения, но денег у нее не было, поскольку в подарок она получила только туфли.
В течение года после того, как Ангустиас впервые увидела цветное облако, она сделала пятьсот семьдесят пять исправлений в записях на полях учебников по естествознанию и истории, пытаясь создать что-то вроде пособия. Общаясь с матерью, соседями, учителями, одноклассниками, продавцами супермаркета и почтальоном, Ангустиас постепенно разбиралась в значении цветов. Она поняла, что у темно-синего есть несколько оттенков и говорят они о разном. Лососевый и розовый сигнализируют о возбуждении, но отличаются по уровню энергии. Коричневый предупреждает о страхе, пусть даже это цвет многих замечательных вещей – например, кофе с корицей или морского загара. Желтый всегда означает радость, а его оттенки – разную интенсивность этого чувства. Облака редко бывали одноцветными. Некоторые казались менее прозрачными, цвета других Ангустиас никогда раньше не видела, но ни одно ни разу не появилось над ее собственной головой.
Ангустиас не может не замечать цвета́, но не застрахована от неверного их толкования. Нет, багровый оттенок в ауре Фелиситас сообщал вовсе не о том, что она злится из-за решения матери уехать. Вероятно, это была досада из-за невозможности добиться идеальной посещаемости – цель, которую она поставила перед собой в начале третьего класса. А грифельно-серый не отражал грусть, когда Ангустиас сообщала Фелиситас, что Ольвидо уже повесила трубку, не дождавшись внучку. Да и цвет там был скорее голубым, чем серым, означавшим разочарование, а не брошенность. Не может Фелиситас чувствовать себя брошенной бабушкой, которую она видела в течение всего нескольких недель, ее мозг еще не имел способности сохранять воспоминания, а сердце было слишком неискушенным, чтобы чувствовать что-то, кроме любви.
К счастью для всех, кроме самой Ангустиас, на следующий день после смерти Ольвидо ее неосознанная ошибка в интерпретации цвета оказывается на руку другим членам ее семьи. Когда Ангустиас просыпается и видит, что Фелиситас смотрит в потолок широко открытыми глазами, она принимает ее небесно-голубую решимость за светло-голубую усталость.
– Не спалось? – бормочет она.
– Я нормально выспалась, – отвечает Фелиситас.
Ангустиас вздыхает:
– А я почти не спала.
– Ага, конечно. Ты храпела как медведь.
– Я не храплю! – возмущенно кричит Ангустиас и швыряет подушку через всю комнату. Фелиситас ловит ее в воздухе.
– Как скажешь. Ты хочешь есть? – Фелиситас спрыгивает с дивана – оказывается, она уже одета. Черные шорты, черная майка, черная резинка для волос.
Ангустиас перекатывается на другой конец дивана, оборачивая вокруг себя одеяло, и соскальзывает на пол.
– Нет, есть я не хочу. Я вообще ничего не хочу, – хнычет она. – Хотя нет, хочу кофе.
– Кофе здесь нет, я искала. Давай сходим к тете Самаре, но тебе надо переодеться или хотя бы надеть лифчик.
Ангустиас поднимает голову и смотрит на Фелиситас.
– А может, ты сходишь и принесешь мне немного? – предлагает она, хлопая глазами.
– Хорошо, – соглашается Фелиситас, уже направляясь к выходу. – Но пока меня не будет, тебе не мешало бы заняться уборкой. Проверь сначала стиралку.
Ангустиас начинает с кухни, но только после того, как возвращается Фелиситас с чашкой горячего кофе и тостами с сыром и мармеладом. Затем ей требуется два часа, чтобы признать кухню убранной, что совершенно необъяснимо, ведь и до их приезда особого беспорядка там не было. Но они подметают пол, расставляют чистую посуду по местам, протирают все поверхности и полируют ручки шкафчиков. Открывают кладовку и проверяют дату на каждой банке и коробке. Ничего просроченного. «Давай еще раз проверим», – говорит Ангустиас, и Фелиситас, нахмурившись, подчиняется.
Наконец они переходят к холодильнику. Внутри обнаруживаются стопки пластиковых контейнеров с подписанными именами, незнакомыми Фелиситас. Эмилио. Эстефания, Саломон, Рауль, Херонимо. Талия.
Фелиситас проверяет содержимое через прозрачное дно.
– Это picadillo[31] с рисом.
– А вот и бесплатный обед, – напевает Ангустиас, пританцовывая плечами.
Фелиситас улыбается и кивает, но тут же мрачнеет. Облако над ее головой окрашивается бордовым недовольством.
– Это не наше. – Она убирает контейнеры обратно в холодильник и закрывает дверцу, прежде чем Ангустиас успевает запротестовать.
Когда Ангустиас принимается счищать черную плесень с краев кухонной раковины, Фелиситас объявляет, что ей нужно отлучиться в туалет. Ангустиас не поднимает глаз и едва слышно бормочет «хорошо», как будто ее мозг способен сосредоточиться только на одной задаче.
Туда.
Сюда.
Движения ее быстры, и рука дрожит от напряжения, но она готова скрести вечно. До тех пор, пока от дома не останется ничего, кроме деревянного каркаса и цементного фундамента, но даже тогда картину будет портить застарелая плесень ее воспоминаний.
Внезапная боль заставляет ее остановиться. Она прислоняется спиной к кухонной стойке и медленно сползает вниз, пока не касается холодного кафельного пола.
– Фелиситас? – зовет она.
– Иду!
Ангустиас слышит голос дочери. Перед ее глазами возникает аура Фелиситас. Теперь это кобальтово-синий цвет сосредоточенности, который
