Невьянская башня - Алексей Викторович Иванов
Савватий спустился с крыльца, чтобы не мешать беготне дворни, и тотчас увидел её — Невьяну. Оставив в кошёвке грузную боярскую шубу, она шла к крыльцу в одной душегрейке с песцовой оторочкой и придерживала на груди концы пухового платка. Шла по прямой — плыла через сутолоку. Всё, кроме Невьяны, для Савватия исчезло, превратилось в дым, в мельтешение теней. Они встретились взглядами — просто и невесомо, будто расстались полчаса назад. Столько лет миновало, столько бед, столько счастья не было прожито вместе, и Савватия словно что-то тяжко ударило изнутри.
* * * * *
Избёнка у Евсея Мироныча была неказистая, впрочем, при начале завода все избы Невьянска были неказистыми, даже у хозяев — Никиты Демидыча и Акиньши, парня уже при жене и сыне. Просто другие мастера потом, когда оправились, перестроили свои дома, а Евсей Мироныч так и не удосужился. Зачем? Он жил на заводе, в дом возвращался только спать или на праздники, ему избёнки вполне хватало. А взрослым сыновьям, отделяя, он отгрохал славные хоромы. Два его старших сына перебрались на Старую Шайтанку, Васька — в Суксун, младшенький Никольша — в новый Ревдинский завод. Дочерей Евсей Мироныч распихал замуж по всему Невьянску и остался с одной лишь супружницей Ульяной. Зато сейчас, когда бушевала «выгонка», в малую избу на Тульском конце Гаврила Семёнов не подселил солдат.
А может, и лучше, если подселил бы?..
Евсей Мироныч завершил ужин, помолился под киотом и сел на лавку перед печью, словно гость. Он не знал, что теперь делать. Смотреть, как в печи догорают дрова? Господи, за что же ему такое наказанье — безделье?
Ульяна примостилась на лавку рядом.
— Дак ведь хорошо, что Демидов тебя с миром отпустил, — осторожно сказала она. — И денег ещё платить будет… Чем печалишься, Мироныч?
Евсей Мироныч не ответил.
— Давай внучат к себе возьмём? — предложила Ульяна. — У Малашки и так семеро, а мы Ваньшу и Митеньку пригреем, всё веселее будет…
Евсей Мироныч молчал. Сказки, что ли, ему рассказывать огольцам, как Кирша Данилов рассказывает? Нет, он — боевой мастер на огненном промысле, а не скоморох! Вот выросли бы мальчишки, он и рад был бы выучить их с молотами работать — с кричными, или колотушечными, или гладильными, или рудобойными… Но подлеткам рано к молоту вставать.
— А то давай корову заведём. Буду Малашке и Нюшке молоко носить. Егориха давеча на базаре спрашивала, не купит ли кто у неё тёлку…
Евсей Мироныч гневно дёрнул бородой. Домашнее хозяйство никогда его не влекло — все эти покосы, выпасы, овины, сеновалы… Бабьи затеи.
— Ильбо кузню поторжную открой, — не унималась с советами Ульяна. — Охота молотком постучать, дак делай серпы, скобы и гвозди на продажу…
— Замолкни ты уже!.. — вскипев, крикнул Евсей Мироныч.
На заводе к поторжным кузнецам относились с презрением. Эти кузнецы ковали всякую железную мелочь для сбыта на базаре, и ничего дурного в их занятии не было, но они за копейки скупали заводские отходы — обрезки, треску, ломь и непроваренные крицы, потому и мастера, и подмастерья, и работные насмешливо называли их падальщиками. Евсей Мироныч не хотел такого позора — превратиться из уважаемого мастера в жалкого падальщика.
Ох, горе: нет ему места на земле, кроме завода… Евсей Мироныч смотрел на догорающие дрова в печи — словно жизнь его догорала. Конечно, в этом виноват не Акиньша Демидов. Так уж всё положено свыше… Евсей Мироныч знал, что рано или поздно горький час всё равно настанет. Знал, но не верил. И видел в чёрном горниле печки собственную угасающую судьбу.
…В Туле он был захудалым мастером-пищальником. Тридцать три года назад по Оружейной слободе пронеслось известие, что царь Пётр Лексеич поменял Никите Антуфьеву его Тульский завод на какой-то Невьянский — где-то в Сибири у чёрта на рогах. Никита бросил клич: кто хочет лучшей доли — айда за ним. И Евсей Миронов решил: была не была! Он продал свою кузницу, скидал в телегу пожитки и укатил за Никитой Демидычем.
Завод оказался сущим вздором: всё сикось-накось и абы как. Ничего не работало. Те приказчики, что соорудили эту скорбность, — Мишка Бибиков и Сёмка Викулов — перессорились до мордобоя. А верхотурской воевода был озабочен лишь взятками с купцов на Сибирском тракте и на завод плевал.
Никита Демидыч и Акиньша бодались с воеводой, а они — две дюжины мастеров из Тулы и Москвы — возводили завод заново. Уезжая в Сибирь, они готовились плавить руду, лить чугун, ковать железо, а пришлось браться за лопаты и топоры. Это был адский труд: под осенними дождями, в зимнюю стужу под снегопадами, в канавах, полных грязи, когда землю отогревали кострами. Но они выгрызли, выдолбили ямы для свай, подняли фабрики и амбары, насушили угля и кирпича, сложили горны, изготовили водобойные колёса и молоты. Они построили завод из пустоты, из надежды на счастье, из веры в планиду Никиты Демидыча. Слободские крестьяне, которых Никита выдернул из воеводских лап, наломали и привезли руду, нарубили брёвен, напилили досок. И возле завода выросло селение — их заветный Невьянск.
А весной талые воды прорвали плотину. Пруд сбежал и затопил завод; многое из созданного было загублено, размыто. Мастера, не выдержавшие удара, уехали обратно домой. А те, кто не пал духом, в ярости заново взялись за лопаты и топоры. Никита Демидыч где-то отыскал знатока — плотинного мастера Леонтия Злобина, и тот по своим примеркам и намёткам насыпал такую плотину, что её вовек уже ничто не порушило бы. Невьянский завод возродился из праха. Осенью 1703 года он наконец выдал чугун.
Тот год был каторгой, а Евсей Мироныч вспоминал его как божье благословение. Он был молод и силён. Он приглядел себе подружку — бойкую Ульянку из Аятской слободы. На всём белом свете не было вожаков умнее Никиты Демидыча и упорнее Акиньши. Лесами зеленели все горы окрест, и свежестью дышал ветер, и всеми звёздами полыхало небо. Они строили самый могучий завод в державе. И они всё преодолели. Победили.
А теперь завод окреп и разросся впятеро против прежнего, и старый мастер стал для него обузой. Вроде не беда: мало ли дедов мирно тлеют подле внуков? Но завод порождал гордость. А гордость не дозволяла тлеть. Заводской мастер — не пахарь. Ему либо дело с огнём, либо ничего не надо.
Ульяна сидела рядом с мужем и тоже глядела в печь. За стенами избы трещал ночной мороз, на улице где-то гомонили подвыпившие солдаты.
— Заржавело сердце у тебя, Евсейка, — тихо и обречённо сказала Ульяна. — Сплавилось всё в тебе от пламеня. Завод всю жизнь твою выжег.
Евсей Мироныч не спорил. Дрова в печи вдруг занялись ярче, озарив и вогнутый свод из закопчённых кирпичей, и чугунную плиту на загнетке.
— Не зря Лепестинья говорит, что завод — от Сатаны, — добавила Ульяна. — Пыл евонный — то же пекло, геенна адская… Бог людям заводов не давал, в Писании о том и слова нету… Преисподнюю вы из недра-то подземельного в свои горны и домны вздымаете, и расплата за то — пепел и горечь калёная…
Евсей Мироныч знал, что Ульяна права. Грянул его урочный час — и вот он, пепел. Ничего у него нет, кроме завода, а завод отняли…
— Она ведь рядом с Невьянском-то, Лепестинья, — зашептала Ульяна. — Укрывается в лесах… Давай сходим к ней, Евсеюшка… Она отмолит тебя, отплачет, гордыню твою смирит и душу спасёт живую… Она милостивая, она о любови ангельской проповедует, не о смущеньи дьявольском…
Огонь уже разросся в печи, как волшебный куст — вот гибкие ветви, вот нежные листья, вот кудрявая лоза, вот трепетный цвет… И в дивном саду печного горнила оба они, старик и старуха, увидели сияющее женское лицо: прекрасное, печальное, ласковое. Это была вечно юная Лепестинья, и она поманила рукой, обещая утешение, забвение, утоление печалей.
Евсей Мироныч поднялся, как заворожённый, и неуклюже полез на шесток —
