Создатель эха - Ричард Пауэрс
Рядом с трибуной, как и всегда, столпилась парочка задержавшихся. Вебер старался выслушать каждый вопрос, уделить каждому замечанию все свое внимание. Четверо студентов, активизировавшихся в конце семестра. За первой волной ждали еще четверо. Он оглядел аудиторию, ища сам не зная что. И увидел: она шла по левому проходу. Юная Сильви. Она поймала его взгляд. Остановилась в сомнении. У нее было послание – для него, для мальчика, которым он когда-то был, – и послание не терпело отлагательств. Ей еще нужно успеть в какое-то другое, будущее место.
Вебер поторопил спрашивающих, одарив каждого обнадеживающей улыбкой. Толпа начала редеть, и тут, к его удивлению, перед трибуной возник Блойтов. С близкого расстояния было видно, что черные волосы анархиста – крашеные. На руке красовался кожаный браслет с заклепками, а из-под левого рукава выглядывала Дева Мария Гваделупская, раскрашенная в ярко-красный с голубым. Пушистые усы разделялись едва заметным шрамом – не самая искусная коррекция заячьей губы. Вебер оглядел зал: юная Сильви, поколебавшись, начала отступать. Он уставился на анархиста, стараясь держать себя в руках.
– Вы что-то хотели спросить?
Блойтов вздрогнул, моргнул и попятился.
– Ваш рассказ об этой, менингиоме. Дэвид? – В тоне звучало извинение. Вебер кивнул, чтобы тот продолжал. – Мне вот интересно… Мне кажется, что мой отец, возможно…
Вебер снова рефлекторно поднял голову. Сильви надела рюкзак и поднималась по лестнице к выходу из аудитории. Он смотрел ей вслед, пока Блойтов что-то бормотал, а потом исчез. Она так и не обернулась. «Куда ты? – воззвал к ней Вебер в символическом пространстве. – Вернись. Это я. Я все еще здесь».
Пора ему на пенсию, раз даже одну лекцию закончить с трудом получается. А что уж говорить о лаборатории. Возможно, стоит податься в волонтерство, учить взрослых грамоте или естественным наукам. За оставшиеся двадцать лет Вебер мог бы выучить еще один иностранный язык или написать художественную книгу. Историй-то у него полно. И публиковать творение вовсе необязательно.
Вебер до вечера просидел в университете, отвечая на рекомендательные письма. Бессмысленное и бесполезное порождение академического мира. Простое, монотонное занятие казалось искуплением. В качестве дозы фенилэтиламина он выписал себе триста граммов шоколада. В последнее время сладкое лекарство помогало пережить зимние сумерки.
Странно было вот что: сексуального влечения к Барбаре Гиллеспи он почти не испытывал. Да, в целом он считал ее привлекательной. Но даже в воображении не позволял большего, чем безобидные объятия. Она была для него… кем? Ни семьей, ни другом, и уж точно не любовницей. Между ними существовала связь, которой еще не изобрели. Вебер не желал ею обладать, а только выяснить с помощью дежурной серии тестов, что ее сломило и почему так приятно проводить с ней время. Разобрать на детали, раскрыть суть. Узнать ее историю болезни и биографию. За те несколько минут, что они провели наедине, она не дала о себе почти никакой информации. Но знала о Марке то, до чего у него не вышло докопаться.
Ученый представил, как она в зеленых рабочих брюках и белой хлопчатой рубашке взбирается по деревянной стремянке, приставленной к белому дому на берегу мыса Кейп-Код. Затем тянется к карнизу. Что он знал о ней? Ровным счетом ничего. Кроме того, что его префронтальная кора могла соорудить из воздуха и фрагментов из гиппокампа. Он представлял ее маленькой девочкой с черной вуалью на лице, зажигающей пятидесятицентовую свечу, чтобы поставить ту на алтарь в пропахшей ладаном церкви. Что он вообще знал о других людях? Он представлял Барбару и Марка Шлютера в серых комбинезонах и желтых касках; они следили за датчиками на сверкающем стальном цилиндре высотой с дом. Представлял, как она высунулась из окна ярко-синего авто, за рулем которого сидела Карин Шлютер, и подставляла ветру плюшевого мишку. Представил, как стоит плечом к плечу с Барбарой в переполненном зале суда в далеком городе вроде Кабула и пытается добиться опеки над маленькими Шлютерами, но не в силах донести свое намерение суду, поскольку не знает языка.
Веберу пришло в голову, что он попросту выдумал Небраску. Придумал все от начала до конца. Этакая проба пера в смешанном, экспериментальном жанре, – пьеса о морали в публицистической форме. Не было ни одного достоверного воспоминания о произошедших в далеком штате событиях. Он не мог припомнить ни одной отличительной особенности Барбары Гиллеспи, не говоря уже о чертах ее лица. И все же в памяти то и дело всплывали воспоминания о ней – настолько подробные, что, казалось, мозг их точно где-то задокументировал.
Что он знал о жизни собственной жены? Как она жила, когда не была его женой? Вебер направился домой мимо заснеженных полей. Вид двух колониальных церквей у дороги всегда приносил умиротворение. Он проехал по берегу коричнево-зеленой гавани Стронгс-Нек; вода стояла в отливе. Свернул на Бобс-лейн – дорожку, которую может отыскать только местный либо уже бывавший здесь турист. Двор все еще заливали зимние дожди. Семейство зеленокрылых чирков всю осень провело у временного озерка. Но потом пруд замерз и утки улетели.
Сильви уже была дома. Последнее время – с тех пор как он ошарашил ее неприятным известием – она старалась возвращаться пораньше. Вебер ее об этом не просил. Но и сказать, что не стоит урезать рабочие часы, у него не хватало смелости. Она что-то пихала в духовку – запеканку из баклажанов. Двадцать лет назад он сказал ей, что готов есть это блюдо каждый день до конца жизни, – и вот она вспомнила. Сильви подняла взгляд, и ее встревоженная улыбка пронзила его насквозь.
– Хорошо день прошел?
– Замечательно.
Так они обычно начинали разговор.
– Как лекция?
– По моему скромному мнению, есть большая вероятность, что я был великолепен. – Он слишком быстро заключил жену в объятия, пока она снимала с рук прихватки. – Я уже говорил, что просто с ума по тебе схожу?
Она недоверчиво хихикнула и оглянулась. Кого еще она ждала? Кого он вообще мог привести домой?
– Да, припоминаю.
