Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой - Лев Юрьевич Альтмарк
Как училищные преподаватели это не понимают? Почему они не хотят принять таких простых и очевидных истин, до которых даже не нужно доходить собственным умом, потому что лежат они на поверхности? А он, Яшка, человек со стороны, никакого отношения к педагогике не имевший, сразу раскусил этот единственный и незаменимый закон нашего совместного существования?..
Долгое время после педсовета Яшка чувствовал себя в училище белой вороной. Педагоги и мастера смотрели на него иногда с откровенной враждебностью, а иногда с сожалением. Некоторые даже нашёптывали ему на ухо, что поступил он крайне неосмотрительно, настроил против себя директора и завуча, которые непременно устроят ему какую-нибудь каверзу.
Однако начальство хранило холодное молчание. Зато учащиеся, среди которых слухи о его поступке тоже разнеслись со скоростью света, теперь просто души в нём не чаяли. На Яшкиных уроках стало необычно спокойно, и если кто-то по старой памяти принимался безобразничать, то его быстро усмиряли свои же друзья. Сашка с Антоном, которые среди учащихся, вопреки ожиданиям, героями так и не стали, вели себя тише воды и ниже травы. Лишь поглядывали на своего защитника с любовью и обожанием. Но на музыкальные уроки больше в подсобку не приходили.
Однажды, когда Яшка задержался в кабинете математики, проверяя контрольные, результаты которой должен огласить завтра, дверь осторожно приоткрылась и в кабинет вошла Тамара Степановна.
– Я вас не очень отвлекаю? – спросила она тихим и каким-то незнакомым голосом. – Просто увидела, что вы пока не ушли, и дай, думаю, загляну. Можно?
– Пожалуйста, – удивленно ответил Яшка. – Как я могу вас не пустить?
Завуч прошла и присела на стул, предложенный подхватившимся со своего места Яшкой.
– Я вот о чём с вами хотела поговорить… – она немного замялась, но продолжала. – То, что вы заступились за ребят, это очень хороший и благородный поступок с вашей стороны, и я его полностью в душе одобряю. Хотя и задумалась потом, после педсовета: смогла бы я сама поступить так же? Не знаю, наверное, раньше, когда была молодой, смогла бы, а сегодня решимости уже не хватило бы. Время моих решительных поступков прошло…
Яшка молча слушал её и никак не мог понять, зачем она пришла и для чего говорит об этом. Хотела бы отругать, вызвала бы к себе в кабинет, как это делает постоянно, и поставила бы по стойке смирно. А если пришла не ругаться, то тогда для чего же?
– … Я уже больше двадцати лет работаю в педагогике и многого насмотрелась – и хорошего, и плохого. Поняла лишь одну вещь: между учителем и учеником всегда должна быть дистанция, которая может быть огромной или ничтожной, и иногда сужаться до тонкой невидимой линии, но преступать её ни в коем случае нельзя. Иначе всё пойдёт насмарку, и учитель тогда никогда никого ничему не сможет научить. Так я определила для себя, и это стало для меня непреложным законом педагогики… Вы понимаете, о чём я говорю?
Яшка молча кивнул головой, а Тамара Степановна, казалось, говорила сама с собой и его не видела.
– Так вот, вы, совершенно новый в педагогике человек, неожиданно опровергли это. Я даже предположить не могла, что у вас это получится так просто. Когда вы начали говорить на педсовете, то я неожиданно для себя впала в панику. Как этот горе-учитель, понятия не имеющий о методике преподавания, смел покуситься на наши педагогические святыни? Неужели он не понимает, что кощунствует?.. Я даже ночь после педсовета заснуть не могла, а всё раздумывала о вашем поступке. Под утро мне в голову вдруг пришла совершенно неожиданная мысль: а ведь он, наверное, в чём-то прав! В чём – мне пока не было до конца ясно, но чем больше я об этом раздумывала, тем больше мне открывалось, что простые человеческие отношения нередко вступают в конфликт с нашими незыблемыми постулатами, как бы ни обидно было это осознавать. Никого не нужно принуждать к тому, чтобы он стал хрестоматийным положительным человеком. Не нужно заставлять зазубривать науки или учить прилежанию и правилам поведения… Нет, всё это, конечно, необходимо, и без этого человек превратится в бесчувственное растение или грубую скотину, но подводить к этому нужно как-то иначе. Не принуждением и страхом, а собственным примером, как это сделали вы… А мы этого поначалу даже не поняли, решив, что вы из какого-то дилетантского протеста переметнулись на сторону этих несчастных заблудившихся мальчишек. Дело даже не в том, что они по ошибке или по собственной глупости попали в шестерёнки громадной общественной машины, которой рулят вовсе не те, кто заслуживает уважения, – вы понимаете, о ком говорю! – а те, кто сумели пробиться на самый верх. Дело в том, что мы, все присутствовавшие на педсовете, нарушили вольно или невольно главный принцип человечности и взаимопомощи, о котором вы нам тогда напомнили…
Тамара Степановна преподавала в училище историю и обществоведение, поэтому умела говорить красиво и большими периодами, и это было очень заметно сейчас, когда она завела разговор просто, как мы обычно говорим между собой, но всё-таки не удержалась и постепенно перешла на более привычную ей манеру общения.
Яшка слушал, и в голове его вертелись вопросы: что же всё-таки подтолкнуло его на такой отчаянный поступок на педсовете, который до сих пор не даёт успокоиться этой женщине, сидящей перед ним? Захотелось в герои? А она для чего пришла к нему сегодня? Что она хочет для себя выяснить?.. С ним-то всё просто: ему это подсказала совесть, и допустить намечающуюся несправедливость по отношению к мальчишкам он не мог. А если бы допустил, то потом никогда себе этого не простил бы. Этому и в самом деле в педагогических вузах не учат. Но что сегодня происходило у неё в душе, ему было совершенно непонятно.
Наконец завуч обратила внимание на то, что он её почти не слушает, а глядит куда-то в сторону.
– Вам, Яков, неинтересно слушать меня? – неожиданно робко поинтересовалась она.
– Нет, что вы, Тамара Степановна! Просто ваши слова… я даже не знаю, как на них отреагировать! – но я почему-то ожидал, что рано или поздно вы их скажете. И
