Семь процентов хаоса - Эллен О'Кловер
Именно Виллоу научила меня пользоваться тампонами, когда мне исполнилось тринадцать; она же и объяснила, что это вообще такое. Я была дома у Миллера, сидела, запершись в ванной, и глотала горячие слезы, а его мама терпеливо спрашивала из-за двери: «Милая, у тебя все хорошо?» Конечно нет, но все же я не была Миллером, плачущим над мертвой птичкой. Моя мама бросила меня, но я сумела проглотить боль, скрыть ее в душе, чтобы никто не увидел.
Я никогда не говорила о маме ни с Виллоу, ни с кем-либо еще. Было очень тяжело принять тот факт, что у Миллера есть мама, которая его любит, а у меня – нет, и признать свою обиду и горечь казалось страшным позором. К этому примешивалось понимание того, что Миллер лучше меня.
К нему тянулись все знакомые взрослые; его спокойная сосредоточенность привлекала их не меньше, чем меня. Миллер всегда держался очень естественно, он был открыт каждому и поэтому абсолютно предсказуем. Он ни на кого не походил, и его невозможно было не любить. Для меня Миллер был самым лучшим на всем белом свете. Куда мне до него! Если кто-то из нас двоих и заслуживал безграничной любви, то, конечно, это был Миллер, а не я.
Виллоу принадлежала нам обоим, но в первую очередь все-таки Миллеру. Она любила книги и читала нам самые разные истории, но мне ярче всего запомнились промораживающие до костей колорадские зимы, когда мы сидели рядышком в гостиной Миллеров, а Виллоу рассказывала нам греческие мифы.
Перед камином стояло круглое вращающееся кресло, ставшее мягким от многолетнего использования и достаточно большое, чтобы в нем могли поместиться оба наших растущих тела. Мы с Миллером закутывались в лоскутные одеяла, а Виллоу устраивалась на кушетке и выборочно читала нам из «Мифологии» Эдит Гамильтон[4]. Нам нравились истории про Ахиллеса с его копьем, про колдовство Цирцеи. В самые захватывающие моменты Миллер пихал меня локтем под одеялом, поминутно ахал и заглядывал в лицо, желая убедиться, что я тоже поражена. Конечно, я поражалась вместе с ним.
Потом мы играли в греческих богов у Миллера во дворе. Я всегда была могущественной Афиной, а на месте Миллера я бы, конечно, выбрала царя богов Зевса. Но Миллеру больше нравился хитроумный, ловкий и быстроногий Гермес, единственный бог, способный посещать разные миры. Мы бились на сучьях, воображая, что это оружие, и хохотали, когда они с треском ломались. Мы обладали собственным могуществом, только мы вдвоем.
Мы взрослели, и мир вокруг менялся, но между нами все было по-прежнему. Я познавала жизнь, сверяясь с тем, как воспринимает ее Миллер, а он оставался для меня примером и все так же двигался на шаг впереди. Мы понимали друг друга, как два человека, которые никогда не знали жизни один без другого. Миллеру не надо было говорить мне, что он расстроен. Я могла не показывать ему свою обиду, он и так все о ней знал. Если мы ссорились, то без злости. Миллер был чем-то само собой разумеющимся, как воздух, и я знала, что он будет рядом и завтра, и послезавтра.
Миллер вырос костлявым, синеглазым и бледным, как туман над рекой; с темными волосами и длинными шелковистыми ресницами. Сорванцом в нашей паре была я: чернозем под ногтями, ободранные локти, непослушные кудри. Мы жили в соседних кварталах, и каждый год все лето напролет мотались между нашим лесом, комнатой Миллера в мезонине и Вериной кухней, куда забегали, чтобы что-нибудь пожевать. Мы были как дольки одного плода, разделенные лишь тончайшей полупрозрачной кожицей. Наши жизни перетекали одна в другую.
Конечно, у нас были друзья. Марен, с которой я подружилась в пятом классе, Сойер, приятели Миллера, появившиеся у него благодаря разным занятиям, которые он усердно посещал: уроки фортепьяно, библиотечный кружок, команда бойскаутов (очень недолго). Но Миллер – это было совсем другое; не столько друг, сколько часть меня самой. Я знала, что он относится ко мне так же, как я к нему.
Именно поэтому то, что с нами случилось, было особенно ужасно.
В девятом классе я впервые ощутила себя невидимой. До этого Миллер, Марен и я ходили в крошечную среднюю школу, где все друг друга знали. Но старшая школа Свитчбэк-Ридж была вроде полноводной реки, в которую впадали все местные средние школы: только на нашем потоке училось триста человек. Мы чувствовали себя в столовой как матросы в спасательной шлюпке посреди бурного моря. Потом Марен стала уходить на большой перемене в фотолабораторию учителя рисования, а очкастые умники из приятелей Миллера в это время подтягивали по разным предметам ребят из футбольной команды. И, как бывало уже не раз, мы с Миллером оставались вдвоем.
Раньше, когда наш мир был мал, а мы занимали в нем почти все пространство, это выглядело нормальным. Но в Свитчбэк-Ридж мне стало казаться, что где-то рядом есть совсем другая, яркая, сверкающая жизнь, только она течет мимо меня. Я хотела участвовать, но не знала, как в нее войти. И, конечно, был еще Деклан Фрей.
Впервые я увидела его на школьном сборе в поддержку нашей спортивной команды. Вообще, в смысле спорта школе Свитчбэк-Ридж было особо нечем хвастаться. Правда, в прошлом году наша баскетбольная команда пробилась на соревнования штата. Во главе команды стоял Деклан, и той осенью он был в отличной форме – рост сто восемьдесят три сантиметра, наконец-то в выпускном классе, уже записан со стипендией в Ист-Коаст-скул. Он напоминал камышового кота – гибкий, сильный, длинноногий. При виде его хищной грации мое сердце треснуло, как яйцо, и содержимое хлынуло в живот.
После этого я здорово увлеклась баскетболом. Миллер ходил со мной на все матчи. Время от времени он поднимал голову от очередной книги и смотрел, как я слежу за игрой.
– Это что-то новенькое, – как всегда мягко заметил он.
Мы пришли на вторую игру сезона и сидели на одном из верхних рядов.
– Что именно?
– Спорт. – Миллер придерживал указательным пальцем место на странице, где читал. В детстве он всегда водил пальцем по строчкам. Потом, конечно, вырос из этой привычки, но иногда она вдруг выскакивала откуда-то из подсознания. – Ты никогда раньше не увлекалась спортом.
– Такая классная команда, – ответила я с ощущением, что в жизни не говорила ничего глупее этого. – Интересно за ними наблюдать.
Миллер посмотрел на площадку, где Деклан как раз закинул мяч в корзину с немыслимого расстояния, а потом – на меня; кивнул и снова уставился в книгу. Мне было глубоко плевать на баскетбол, и он это прекрасно знал.
В первом семестре я видела Деклана только на матчах или издали. Он учился в выпускном классе, и у нас даже занятия проходили в разных частях здания. При каждой встрече я заново убеждалась в том, что он отлично сложен и обладает безупречной координацией. Деклан был таким всегда и везде, кроме, как я выяснила, одного места. Гончарного класса.
Он выбрал этот предмет в качестве экзаменационного, как один из самых простых, чтобы получить «отлично», которое станет вишенкой на торте его баскетбольных успехов.
Гончарное мастерство было единственным предметом, который изучали не только девятиклассники. Курс длился в течение весеннего семестра, с января по май. В тот день, когда Деклан вошел в гончарный класс, все у меня внутри оборвалось и ухнуло куда-то вниз, а когда миссис Макмэн велела ему сесть напротив меня, пришлось срочно возвращать ухнувшие внутренности на место.
На уроке гончарного мастерства Деклан становился совсем другим, во всяком случае так мне казалось. В обычных штанах и рубашке с закатанными выше локтя рукавами. Увидев его первый, грубо и неумело слепленный горшок, его сильные руки, покрытые глиной, я влюбилась еще сильнее. Он казался таким беззащитным, что хотелось его приласкать, и я почему-то решила, что он такой же, как я. Сидел у всех на виду, и у него ничего не получалось. Его неловкость я приняла за уязвимость и доброту, но узнала о своей ошибке гораздо
