Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова
Так летели дни; ополчение возвратилось, начались отпуски – то в то семейство, то в другое приедет гость, к ней никто не приезжает!.. Напрасно смотрит она вдаль, напрасно сердце ее бьется при звуке колокольчика: никого нет! Розы поблекли на щеках ее. Она видимо худела, сохла. Старушка няня говорила: «С глазу!» Но напрасно вечером, когда Катя, задумавшись, сложа руки на коленях, сидела на постели, распустив темно-русую косу свою по белым плечам, долго качала головою старушка, печально смотрела на нее и наконец робко подходила и, подгорюнясь, начинала уговаривать: «Умойся, матушка! Дай-ка с уголька, господи благослови! Все пройдет, матерь божия! Видишь, какая причина! Не спросту, дитя, не спросту!» Катя улыбалась и откладывала до завтра. К ней являлись женихи: окрестные помещики, молодые чиновники, богатые купцы засылали свах; один ответ: «Батюшка, я не хочу замуж!» Старик вздыхал и качал головою. Не знал ли он чего о тайной причине этих отказов? Бог ведает! У стариков глаза зорки, а думы темны: не выведаешь. Молодость говорит, прежде чем изведает хорошенько, что вскользь приметит; старик знает и молчит, глубоко чувствует и молчит; опыт, изощряя умственный взор его, облекает душу его покровом непроницаемым; может быть, Амичев и подозревал причину грусти Кати, но молчал. Доктор говорил, что она больна, давал микстуры и декокты; соседки толковали, что на нее напущено; Вера Максимовна говорила: «Да ей-то декохты и не помогут! Не залетать бы высоко!» Старик видел все и не мог скрывать своего беспокойства. Катя говорила: «Я здорова, батюшка!» – и слеза навертывалась на глазах старика, и он начинал насвистывать «У Троицы у Сергия…» и проч., и ходил скорыми шагами по столовой, сложа руки за спиною. Катя упрекала себя в его грусти, прибегала, обнимала его, но все было напрасно: он замечал тоску в глазах ее, и веселость без возврата покинула тихий кров его.
В городе много толковали о видимой перемене Кати: недобрые языки и завистники бог знает что придумывали. Защитницею Кати была одна пожилая девушка, помещица довольно значительного имения верстах в двадцати от города. Простите, что я войду в некоторые необходимые подробности, чтоб познакомить вас с нею: она очень любила мою Катю, вот, может быть, почему она кажется мне занимательною. Надежда Карповна в обществе была то же, что полипы, амфибии и обезьяны в животном царстве, где служат они связями разнородных звеньев творения. По рождению своему, по родству и связям она принадлежала к высшему обществу, но по воспитанию, образу жизни и мыслей ее бесспорно можно было причислить к любому провинциальному. Она осталась сиротою еще в детстве, и между тем как брат и сестра ее, взятые богатыми родственниками в столицу, получали воспитание, приличное состоянию их, она жила у старой бабушки во всей простоте деревенской жизни, возрастая как дочь природы и столь же искренняя, сколь искренняя она, что, однако же, сделало из нее впоследствии порядочную болтунью. Как состояние, доставшееся после отца, было невелико, то женихи по сердцу не являлись; когда же по смерти брата она оказалась половинною наследницею бабушкина имения, то есть что на свою долю могла иметь душ шестьсот, женихи явились, но пожилая дева не расположена была идти в приданое за своим имением. «Мое Знаменское прежестокое, – говорила она обыкновенно, – его вздохами не умилостивишь, а я что же тут? Я только приданое и должна разделять его участь». Холодность или рассудительность были тому причиною, но Надежда Карповна нимало не скучала своим одиночеством, не была ни сердита, ни чересчур богомольна, не любила сплетней и ссорилась только с одним Харитонычем, своим приказчиком, которого, как думала она, держала в струне, между тем как Харитоныч кланялся ей, не выходил ни на волос из барской воли, говорил непрестанно: «Слушаю-с, слушаю-с!» – и набивал себе потихоньку карманы. Сестра ее вышла замуж за Ильменева, молодого генерала, который получил тысячу душ от покойного императора Павла. Но недолго с ним жила. Надежда Карповна после смерти сестры, по изустной просьбе ее, оставила имение зятю, нимало не думая, что сделала что-нибудь важное. Что не трудно, что свойственно нам, то не кажется стоящим особенного внимания: прекрасные души делают прекрасное, как пчелы мед, как шелковый червь драгоценную нить свою; сделанным добром хвалится только тот, кому оно несвойственно. Да и куда же ей было хлопотать да делиться! Ей и так было хорошо! У нее были к чаю густые сливки с румяными пенками, к завтраку ватрушки, сдобные, пухлые, так и рассыпаются; ветчина домашняя – объеденье! А летом к обеду – что за ботвинья со свежепросольной осетриной! Что за уха из стерлядей! При ней из воды вынуты животрепещущими! Все до одной горничные заняты обираньем и чищеньем ягод; сама она со своею ключницею Акулиною, сверстницею и поверенною ее, варит варенье на двух жаровнях, а молодые горничные машут над ними березовыми ветвями, навевая прохладу и отгоняя пчел, привлекаемых запахом варенья. Харитоныч каждый год отвозил по нескольку банок исправнице и доктору, «своих-де трудов», и Вера Максимовна никогда не могла нахвалиться пастилами и вареньями Надежды Карповны.
Старая дева никогда и ничего не читала, никогда не мечтала, разве в Страстную неделю о сдобных куличах. Любимым занятием ее был пасьянс, отрадою – в полдень лежать на диване, между тем как горничные
