Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова
А Катя? Нет, она не влюбилась в графа, но взоры его смутили ее; самолюбие шептало ей: «Для чего он смотрел на тебя так долго?» Целый день оно, как злой демон, не давало ей покою; она засыпала, а оно все еще шептало ей в ухо: «Смотрел!» Утро прогнало демона. Не думая нимало о графе, она встала и вышла на балкон: солнце обливало ярким светом всю природу; она взглянула вниз: он стоял там, внизу, поодаль от отца, который разговаривал с доктором! Он опирался на саблю и смотрел – на нее! Лицо его было бледно, выразительно и так полно чувства…
На другой день вечером Катя разливала чай; отец в другой комнате говорил с гостем и курил, по обыкновению, трубку, как вдруг она услышала его голос. Он был уже в гостиной. Ну, скажите, бога ради, как тут было не влюбиться, хотя бы и не провинциалке! Правда, он был граф, богат, знатен, но что ей до этого! Она вспомнила об этом тогда только, как однажды вечером, когда отец вышел зачем-то из комнаты, Катя наклонилась к горшку с резедою, чтоб впивать ближе запах цветка, – он также, и так близко, так близко… что… Совесть сказала ей после, будто он поцеловал ее, да еще приговорила: «Он граф, он не женится на тебе!» А Катя отвечала: «Что мне до того? Как Луиза, умру для своего Фердинанда». Беда, беда провинциалкам читать Шиллеров! Не доведут они до добра.
Теперь она была с ним в саду, но это было в первый раз. О, поверьте, в первый раз! Первая любовь, как первые шаги дитяти, робка и медлительна; в старости мы возвращаемся к младенчеству и опять становимся детьми, и любимая женщина играет нами, как игрушкою; только в зрелом возрасте, когда человек умеет господствовать над страстями и понимает свет, он умеет любить и наслаждается.
Мстислав был дитя в любви: он любил в первый раз. Он не знал ни света, ни жизни, до сих пор жил он поэзиею и мечтами. В невежестве сердца он не понимал, что может быть общего между его графским титулом и женитьбою, не понимал, что счастие и женитьба по любви суть не всегда тождественные понятия, просил согласия отца и, разумеется, получил отказ. Но препятствия не устрашают любви: он уговорил свою милую прийти на свидание, чтоб убедить ее бежать.
– О, никогда, никогда! Мне ли оставить батюшку? Мне ли огорчить его? – говорила Катя.
– Но батюшка твой любит тебя? Он не одобрил бы побега, но он простит: для него твое счастие дороже всего.
– А наутро, когда он придет в комнату мою и не найдет меня? Когда узнает, что я бежала, оставила его, покрыла его стыдом?.. О нет, нет! Он не перенесет этого.
– Так я уеду один? – сказал Мстислав, опуская руку ее. – И это любовь, любовь?..
Она плакала, закрыв лицо руками.
– Нет, ты не оставишь меня, Катя! Это невозможно! Матушка твоя с небес слышала обеты наши: она благословила нас, ты – моя, Катя; ты не захочешь смерти моей. Я не перенесу твоего отказа. Пусть отец не прощает меня; мы будем жить в бедности далеко от света: что до него тому, кто счастлив и без него? Решись, Катя!.. Посмотри, на востоке уже светлеет; нам остается немного минут… Ты едешь со мною, едешь? Не правда ли?
Он обнял ее, но голова его упала на грудь; бледность покрыла щеки; он склонился на колени ее без чувств, без жизни.
Силы его, еще не совсем возвратившиеся после долгой болезни, не могли вынести душевного волнения…
В ужасе, в отчаянии она призывала на помощь небо, всю природу, она позвала бы самого старого графа, если б увидела его.
Чему ж дивиться, если она приветствовала возвращение его к жизни словами: «Я еду!»
Глава VII
Vater, hier ist deine Tochter
wieder – Verzeihung, Vater!
Dein Kind kann ja nicht dafür,
dass dieser Traum so schön
war, und – so fürchterlich
jetzt das Erwachen.
Schiller[55]
На другой день Амичев возвратился домой позднее обыкновенного. «Вы что-то пасмурны, батюшка?» – спросила Катя, смотря с беспокойством в глаза старику. «Я был у графа, – отвечал он отрывисто, – он проводил сына». – «И… граф грустен?» – «Да, он единственный сын его. – Он вздохнул из глубины души. – Тяжело, Катя, расставаться с единственною, может быть, надеждою жизни нашей. – Амичев ходил по комнате: видно было, что душа его была глубоко тронута сценою, которой был свидетелем. – Что, если б мне было надобно расстаться с тобою, моя Катя, – продолжал он, подойдя к дочери и прижав головку ее к своей груди, – не скоро отучилось бы сердце от твоего присутствия! Ах, дети, дети, если б вы знали, сколько вы дороги нам, особенно на старости, когда уже не смеем считать жизни даже и годами!» Слеза блеснула на реснице старика, он сел у окна и посадил возле себя Катю. Между тем ночь темнела, в городе все стихло, но в поле, за огородами, тихо пробирался человек верхом, ведя в поводу другую лошадь. Конь, как бы понимая желание всадника, ступал бережно по зеленому лугу, и трава, сминаясь под стальною подковою, мягким ковром расстилалась по земле, чтоб нескромное ухо не подслушало глухого топота. Всадник остановился на берегу пруда, оглянулся во все стороны, соскочил с лошади и повел обеих лошадей берегом к забору сада, которого кудрявые вершины рисовались черной тенью в покойных водах. Остановившись у калитки, он привязал лошадей и, казалось, прислушивался: по всем движениям его было заметно нетерпеливое ожидание, возраставшее с каждою минутою. Он то взбирался на дощатый забор и смотрел в глубь сада, то бросался к лошадям при малейшем движении их, то шел скорыми шагами вдоль по берегу и останавливался как вкопанный, когда шум шагов его будил сторожевого гуся, который, стоя на одной лапочке, дремал, между тем как желтобокая семья его покоилась на мураве около матери. Уж и поздний месяц стал так высоко, что луч его заиграл серебряною чешуею на темной поверхности пруда. Это было условленным знаком. «Когда светлая струйка пробежит по воде, а меня не будет,
