Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
— Так и было! — выкрикнул Хныч, перекрывая веселое оживление. — Я тогда еще заметку в район послал — «Смычка города и деревни». Ее дали. Вот только как лошадь трактор за собой потянула, об этом не пропечатали. Умолчали и про деда Лявонтия. Помните, как он, прослышав о чудо-коне, пришел на поле с охапкой сена и, растолкав толпу, положил ее перед радиатором «фордзона»: на-ка, говорит, поешь, голубчик!
Все зашлись в дружном хохоте, говоря друг другу:
— Вот те на! Не пропечатали! А ведь было так, было!
— Да чего только не было! — замечает мрачноватый, даже не улыбнувшийся при общем смехе дед, известный в Дивном по прозвищу Ваня-Сибиряк. — И в колхоз-то тогда никто идти не хотел. Ду-ураки!
Генерал, глянув на Сибиряка, вдруг прыснул по-мальчишески в кулак и, давясь от подступающего смеха, выкрикнул:
— А ты, Иван Кузьмич… Ха… Расскажи-ка нам, как за колхоз агитировал… О-ха-ха!
За столом опять дружно расхохотались.
— Да чего там рассказывать! — Ваня-Сибиряк краснеет от смущения.
— Нет, брат, погоди! Сергей Иваныч, с тобой ведь ходил тогда наш Сибиряк по домам единоличников? Расскажи-ка! Не нам, старикам, а вот молодежи, секретарю райкома расскажи!
Сергей Иванович долго откашливается, прежде чем заговорить.
— Может, Ваня, сам расскажешь?
Сибиряк морщится:
— Да рассказывай ты! Что было, то было. Из песни слова не выкинешь…
— Да как было, известно, — усмехнулся Сергей Иванович. — Объявили в Дивном колхоз, а никто в него не пишется: выжидают, глядя друг на друга… А Иван к этому времени как раз сюда подоспел… Расскажу немножко, как это случилось. Мы с ним двоюродные брательники. Еще с детства разлученные. И не только с ним, но и со всей родней. В голодный год сорвались когда-то со своих земель и ушли на Енисей-реку… В письмах я всегда звал Ивана в Дивное. Он — ни в какую. Да еще стишок мне прислал. Мы, дескать, к стороне чужой привыкли и боимся покидать, чтоб в стороне более веселой, не пришлося горевать… Тогда я тоже ему стишок шлю. Написал так: «Посмотрю я на народ, на наш сельский люд, где родные братья без тоски живут. А мои же братья все в чужом краю. И я по вас, братья, всегда горюю. А ты, братец мои любимый, посоветуйся с семьей. Ты бросай тот край холодный, перьезжай сюда весной. Как приедешь ты до нас, встречу всей семьею. И ты будешь жить, как князь, пока все устрою. Здесь дадут лесу бесплатно, построим мы домик. И ты будешь жить обратно, ровно как полковник…» Значит, у нас лес тут давали тогда… Он как прочитал мой стишок, хе-хе, у-уехал с Сибиру сюда! И мать привез. На телеге ехали, корова за повозкой шла. Здесь сразу же хату купили. Писаться в колхоз или нет — долго не задумывался, записался в один день со мной. Привел и корову и лошадь. Вот и решили мы на активе привлечь его к своей агитации как наглядный живой пример, значит, и когда пошли по дворам писать людей в колхоз, взяли его с собой. Говорим сельчанам о преимуществе артельного труда, ну и, конечно, на Ивана ссылаемся. Вот, дескать, сознательный человек, вступил в колхоз без всякой агитации. Он, как уговаривались, поддакивает, и дело потихоньку идет. Но попадались такие несговорчивые единоличники, взять хотя бы Федю-Бедю, все нервы тебе вымотают, стоят на своем — и ни в какую. Тогда наш Сибиряк не выдерживал и сам принимался агитировать: «Пишись в колхоз, хозяин, пишись!» А тот: «Не-е, еще подумать надоть!» Но Иван не отступал, горячился: «Да чего там думать, пишись! Вот я с Сибиру приехал и сам в колхоз записался, и мать записал. Все в колхоз отдал, нет у меня теперь хозяйства. А что же ты? Пропадать — так всем пропадать!..»
Разом все зашлись в хохоте, хватаясь за животы, мужики — раскатисто, бабы — с взвизгом, с хлопаньем по коленям.
— Вот так агитатор!
— Ну и помощничек!
Давясь хохотом, секретарь райкома силится переспросить рассказчика:
— И записывались?
— Записывались! А как же…
Немко не отстает от других, спешит поделиться тоже каким-то своим воспоминанием, задергался, замычал, а глаза так и брызжут озорством. Яхимка Охремкин берется ему помочь:
— Немой говорит, что, дескать, тоже тянул резину, не спешил в колхоз записываться, думал, поозоруют немного и разбегутся. Его уговаривали, стращали, а вон Бубила даже пригрозил отобрать ружье, Немко, не будь дурак, взял и спрятал свою двустволку на огороде в дупло старой яблони. Приходит Бубила: где ружье? Искал, искал, все перевернул вверх ногами, ничего не нашел, выругался: топ твою в лоб, и ушел несолоно хлебавши. Подождал Немко, как тот отойдет на два-три дома, вытянул ружье из дупла и бахнул сразу из двух стволов. И опять его туда. Бубила бежит, ищет, ищет — и опять толку нема. И до сих пор это ружье у Немко…
Годы далекой молодости… Кому не доставляет удовольствия хотя бы мысленно вернуться к ним. А у этих дедов юность совпала с коренной ломкой на селе. Были и удачи, и срывы. В горячке что-то упустили из виду, в чем-то перегнули, за что схлопотали выговоры — кто за левый уклон, кто за правый, но, несмотря ни на что, их кровное, родившееся в муках детище — колхозное Дивное встало на ноги крепко, и хоть вскоре подверглось жесточайшему испытанию голодного года, в семьях членов артели уцелели все, до единой души.
— Чем хорош колхоз? — раздумчиво встревает в разговор дед Сорока. — Каждый в нем нашел, что хотел. Вот я всю жизнь мечтал быть мирошником. Я и стал им. Мельницу мне колхоз доверил. Кто к машине тянулся — стал трактористом, комбайнером. А, скажем, вот Яхимке, дружку моему, кони были всего милей.
— Да, да! — перебивает его Охремкин. — И я сразу же в колхозе напросился в конюха. Потому как с малолетства в коне души не чаю. Чистить, купать да верхом скакать — это для меня только дай, медом не корми! Конечно,
