Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
А что за прелесть бабка Игруша, Груня-песенница! Без нее не обходится ни одна ярмарка, ни один праздник, ни одна свадьба. Куда ни позови — никогда не откажется, наряжается в старинный девичий сарафан, песни играет, как молодая. Одна даст целый концерт. Песен знает великое множество — если ей верить, три дня будет петь и не повторится. И не отличить, где у нее народное, где сочиненное самой. Даже ее разговор напевный люблю — с присказками, побасенками и частушками. На каждый случай у нее есть подходящее слово, мудрые народные приметы, знает название каждому цветку, каждой былке.
Конечно, и Сергей Иванович — пасечник, первый председатель колхоза, чистейшая душа — у меня на особом счету.
Разговаривать с великими людьми порознь — это еще не самое интересное. Куда занятнее, когда они в компании. Тогда-то и раскрываются их таланты. И даже приблизительно нельзя представить, никогда не угадаешь, как они себя поведут друг с другом, скажем, на уличной сходке или на колхозном собрании. А на банкете — тем более.
3
В фойе Дворца культуры я застаю такую картину: один друг генеральского детства держит другого такого же друга за руку — тщедушный Хныч, напрягшийся в бесполезном усилии, массивного Рюха. Их единоборство, видимо, затянулось: оба сердитые, раскрасневшиеся. Мое появление оказалось кстати — есть кому посетовать. Заговорили разом.
— Вот полюбуйся! Ни стыда ни совести у человека. На банкет его не приглашали, а лезет. Будь свидетель. Он меня матюкает, а я при исполнении своих обязанностей. Видишь? — Хныч показывает на отвороте пиджака значок дружинника.
— Микалай, ну что он пристал? — басит Рюх. — Как банный лист. Тоже мне указчик! В друзья детства к генералу примазался и так далее. Брешешь! Это я ему друг. А ты вечно на нас матери фискалил, за что мы тебя и колотили. Вспомни-ка! А ты был с ним на гражданской, а потом в Донбассе… и так далее? То-то и оно. А я был! И если хочешь знать, когда мы с ним в шахтах работали, у меня авторитету было поболее, чем у него. Это сейчас он — большая шишка, Герой Союза, член правительства и так далее, а я всего лишь колхозный водовоз… Да если бы я в армии служил, как он, то, может, давно бы дослужился до маршала и так далее!
Поддакиваю: дескать, конечно, мог бы стать большим человеком.
Нам вдвоем удается его уговорить. От Хныча он отмахивается рукой, даже не хочет, чтоб тот к нему притрагивался, ко мне же с доверием. Внушаю, чтобы шел домой, хватит на сегодня. «Да, — бормочет он себе под нос, — пожалуй, я пойду…»
Меня смешит забавная кривоватая нашлепка на носу Рюха — следствие давней травмы. Прежде-то, конечно, не смешила, когда я еще не знал, что же это за травма была. На все мои расспросы дед всякий раз отвечал уклончиво: «На производстве». Что уж там случилось на этом самом «производстве», о чем Рюху и рассказывать не хочется? Долго я ломал голову. Мое воображение рисовало всевозможные аварии на угольной шахте. Но почему бы о них не рассказать? Значит, тут что-то другое. Я представлял себе невероятные приключения, выпавшие на долю Рюха, из которых достовернее других вырисовывалась драка из-за любимой женщины… Случай же оказался далеко не романтическим. Дед мне поведал о нем, будучи выпивши, когда я ехал с ним на водовозке с полевого стана. Предупредил: «Только ты никому не говори, ни мужикам, ни бабам, и так далее!» — оглянулся по сторонам, не слышит ли кто, и хоть вокруг ни души, на многие километры пустынное чистое поле, зашептал мне в ухо: «Давненько это было. Жили тогда в Инакиево. С бабой я своей поругался, и она давай бить тарелки. Зло меня взяло. Дай-ка, думаю, и я хоть одну разобью. Как вдарю об стол, а она, лярва, разлетелась да мне осколком как секанет вот сюда. Кровищи! Что делать? В бараке все бегают, кричат и так далее. К врачу бы. А где он? Глубокая ночь, медпункт закрыт. Думали, без носа останусь. Малость подправили, забинтовали кой-чем. И ничего, присохло!..»
Пока добиваюсь сговорчивости Рюха и вывожу его на тропинку к дому, Хныч меня поджидает. Как-никак все-таки мы коллеги: пишем, переводим бумагу.
Войдя в зал, я присаживаюсь к дедам на краю застолья; он проходит вперед на свое место, поближе к генералу.
На столах пышки и пироги домашней выпечки, моченые яблоки, вишня-скороспелка, отварная курятина и конфеты. Посередке два больших блюда с нарезанным сотовым медом — наверняка заботливый и щедрый Сергей Иванович из дома принес.
В зале шумно от разговоров и звона посуды, нет-нет да и взметнется взрыв смеха.
— …А как появился у нас первый трактор, помните?
Голос у генерала тенористый, с хрипотцой, с подкупающей теплотой.
— Сергей Иваныч, расскажи-ка! Тебе, как первому нашему председателю, и карты в руки. Пусть молодежь послушает!
Сидящие рядом нынешние руководители артели — председатель и парторг, а также секретарь райкома, годные генералу и его сверстникам кто в сыновья, а кто и во внуки, стеснительно заулыбались.
Худощавый, с быстрыми глазами и реденькой седоватой бородкой Сергей Иванович сначала досыта посмеялся, потом уже посыпался бойкий его говорок:
— По весне это было, в самую пахоту. Сказали нам, что из города шефы едут, с механического завода. Вышли мы к дороге, ждем. Слышим: тарахтит что-то. Неужто трактор, думаем. Так оно и есть… «Фордзонишко», хе-хе, неказистенький такой, о трех колесах. После как-то поспорили мужики, так вчетвером его подняли… А тогда-то, конечно, был он для нас невидаль, чудо-конь. Да как сказали, что рабочие его нам дарят, все возрадовались, праздник на селе был великий! Созвали митинг. Шефы посадили на трактор старейшего своего рабочего — седого бородача деда Пантелея. Среди наших стариков они подобрали такого же, похожего бородой на своего. А нашего,
