Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
В сумерках я иду по селу. Женщины, встретив стадо, загоняют по дворам коров и овец, перекликаются в полный голос через всю улицу. Не стесняюсь и я громко крикнуть у иного дома:
— А дед где?
— В клуб ушел…
Бабкам хочется со мной поговорить («погомонить», по-ихнему), и не будь сейчас важной встречи в клубе, надолго бы завелись в разговорах, смеясь и балагуря, и хоть не хочется им меня отпускать, сами же подталкивают:
— Бяги, бяги, не то запоздаешь!
Отмечаю про себя — это мне и прежде не раз приходило в голову, — что у каждой бабки и в характере и во внешности есть что-то от своего деда: озорство или мрачность, заботливость или беспечность, аккуратность или неряшливость. К примеру, Федя-Бедя — труженик великий, сам себя в работе не щадит, состарился прежде времени, и жена у него глубокой старухой выглядит, сухонькая, измученная огородом и скотиной. Бабку Рюха с ней не сравнить. Та хоть и работяща, но куда свежее, а ведь сверстницы. Если она и бичуется, то лишь по ночам, когда нет за артельным добром догляду, а известно: все, выращенное на своем подворье, дается потруднее, чем ворованное с колхозного поля… А с бабкой Хныча вообще мало кто сравнится. Та за мужиком, как за каменной стеной. Он, если что задумал, своего добьется, извечный жалобщик, были бы только чернила да бумага в доме. Отправить куда-то писульку — велик ли труд. Оттого-то и сам молодой да шустрый, и старуха его не старится.
Замечаю также издавна, что и хаты имеют это замечательное свойство: каждая — в своего хозяина.
У Охремкина все жилье расписано желтыми и красными узорами — наличники, двери, даже забор. И смотрит оно на проходящих как-то вприщур, с хитрецой. Точь-в-точь сам Яхимка, выдумщик и балагур, любящий пощеголять во всем цветастом, от кепки до башмаков.
У Немко хата приземистая, как сам, и словно бы тоже лишена слуха и языка. Свисающая клочьями камышовая крыша, посыпанная меловой крошкой, — точь-в-точь как на самом хозяине копна волос, неухоженных, посеребренных сединой.
Дом Хныча хоть и небольшой, но добротный, под высокой остроконечной крышей (и сам Хныч любит головные уборы, дающие росту существенную прибавку). И тоже, под стать хозяину, всем своим видом словно бы хочет внушить к себе уважение, не лишенный высокомерия и кичливости, полный сознания каких-то собственных немаловажных заслуг. Кусты в палисаднике подстрижены, как в городских скверах.
Совсем иная картина — жилье Рюха: бесформенное из-за многочисленных пристроек, крытое где жестью, где черепицей, где соломой. Подворье захламлено полусгнившими сломанными полозьями и колесами, ржавыми бочками, невесть когда привезенными из лесу пеньками и корягами. То же и у двора, где, вдобавок ко всему, вечно стоят две-три кривые водовозки. В палисаднике все разрослось и переплелось. Кусты все заполонили — даже окон не видать.
Конечно, не ото всех своих великих я в восторге. Есть у меня любимцы, особо мной почитаемые. Это, так сказать, великие первого разряда, элита. Один Немко чего стоит. Возле него при случае я просиживаю целыми днями, разговаривая жестами и мимикой. И какой же он удивительный повествователь — ни одной подробности не пропустит. Самое большое его увлечение — охота, и о каждой убитой утке он может рассказывать и час и два — и каким был путь от дома, и какая погода была, и где это случилось, и о чем он по дороге думал, кого встретил, и что думал его пес, и что утка думала, когда летела над болотом, изобразит все волнения — и собственные, и собачьи, и птичьи. Душа у Немко добрейшая: бог нес доброту на сто человек, одному досталась. Ему бы речь дать, и наверняка был бы у нас еще один Тургенев или Толстой. Мало-помалу я научился его понимать, а что непонятно, мне пересказывают мужики, и особенно в этом деле мастак Яхимка Охремкин: язык жестов он переводит мне все больше пословицами да поговорками, анекдотами да притчами. Это меня весьма устраивает, и всегда, направляясь к Немко, я приглашаю Яхимку с собой. Впрочем, в глаза я его величаю по имени-отчеству, возможно один во всем Дивном, — Ефимом Ефремовичем, за что, как замечаю, он всегда мне признателен.
Охремкина я отношу тоже к разряду самых великих. И не только как переводчика с глухонемого. Случилось мне как-то рассказать ему один случай забавный. И вот по прошествии двух-трех лет среди Яхимкиных нескончаемых былей-небылиц слышу я нечто знакомое. Напрягаю память: постой, постой, об этом где-то я уже слышал! Ба, да это же тот случай, о котором сам же когда-то поведал. Мне тогда двух минут хватило, а у Охремкина рассказ затянулся чуть ли не на час, на весь пятикилометровый путь от Журавки до Дивного. Придя домой, я немедля его записал по свежей памяти. И теперь то один сюжет, то другой я нет-нет да и подброшу Яхимке и, набравшись терпения, жду, когда они, обогащенные фантазией занятного балагура, вернутся ко мне. Сразу же их, конечно, беру на карандаш. Таких записей у меня уже целая папка. Есть и еще одно обстоятельство, которое, независимо от других, само по себе, свидетельствует о Яхимке Охремкине, как о человеке редчайшем: сердце у него не в левой половине груди, как у всех людей, а в правой. Тем, кто не верит, он охотно подставляет грудь послушать. Подтверждаю: так оно и есть. Сам проверял.
И еще один из элиты — дед Сорока-Мирошник. Чего только не наслушался он на своем веку, работая на мельнице. Тут бывали и сверстники его, нынешние восьмидесятилетние старики, и отцы их, и деды. Память его хранит все самое яркое, случившееся в селе, как сам он подсчитал, более чем за полтораста лет. Когда я с ним впервые разговорился и проявил интерес к Дивному, он, глянув на меня лукаво, спросил: «А время у тебя есть?» Я кивнул. «Тогда слушай!» И повел рассказ, начав с крайней хаты села, затем перейдя
