Лемнер - Александр Андреевич Проханов
В кунге было жарко, дверь открыта. Из тёмного кунга в светлый прямоугольник дверей виднелись другие кунги, военные фургоны, шары и чаши антенн. Солдаты тянули по снегу кабель, останавливались и курили. По дороге шла колонна грузовиков. В кузовах, под брезентом, сидела пехота, идущая на фронт сменить потрёпанные поредевшие части.
Лана была в белой блузке. На смуглой шее светилась нить жемчуга. Лана, как и фарфоровая чашка, явилась на фронт, чтобы Лемнер не одичал, не озверел среди атак, а помнил их московские свидания, когда она ступала босиком из ванной, выхватывала из стеклянной вазы цветок и несла Лемнеру, и тот из прохладной постели ждал её и цветок.
— Ты говоришь, упали с ног тапочки? Висел в носках, а шлепанцы валялись в луже? — она выспрашивала подробности, будто хотела угадать в этих подробностях скрытый смысл. В ней пробуждалась пугавшая Лемнера способность угадывать, дар предсказаний, в которых он нуждался и которых страшился.
— Его тапочки валялись в луже. И при этом он сохранил достоинство. Он был истинный государственник, — Лемнеру хотелось, чтобы в подробностях не исчезло эпическое величие, с каким Светоч принял смерть.
— Светоч войдёт в историю как висельник в тапочках, — она думала не о Светоче. Гадала, что случится в Русской истории после казни Светоча.
— А как войдёт в историю Чулаки? — Лемнер чувствовал, как в ней пробуждается ясновидение, позволяющее видеть будущее, а в этом будущем видеть его.
— Чулаки войдёт в историю как человек в рыжих веснушках, — она не думала о Чулаки. Он был из прошлых предсказаний. Был синим попугаем, канувшим, вслед за красным, в катакомбе российской власти.
— А как войду в историю я? — он боялся её ответа. Нуждался в нём. Ждал подтверждение её прежних пророчеств.
— Ты войдёшь в историю как избранник, узревший Русский Рай. Счастливец, над чьей головой зажёгся Млечный путь. Провидец, оказавшийся наедине с Русской историей, — она говорила об этом, как о случившемся. От её слов сумрачный кунг наполнился блеском. Она создала вокруг Лемнера этот блеск, и он жил в блеске её предсказаний.
— Между мной и Русской историей остаётся Иван Артакович Сюрлёнис.
— Теперь, когда Светоча не стало, Иван Артакович поспешит к тебе. В эти минуты он садится в самолёт и вылетает в Ростов. Жди его у себя.
— Чего ждать от него? — он знал, что она видит правительственный аэродром под Москвой, кортеж автомобилей, Ивана Артаковича, идущего по трапу. Ей были доступны волны неизвестной энергии, позволявшие видеть события на другой половине Земли, угадывать эти события до их появления, заглядывать туда, где зарождались события.
— Иван Артакович станет тебя обольщать. Пустит в ход всё своё чародейство. Оплетёт паутиной обещаний, посулов. Предложит разделить власть в России. Он Президент, ты могущественный диктатор. Не знаю его коварных планов, но они есть, и они коварны. Ты ему не нужен. Он тебя боится. Избавится от тебя, — её предсказания были сродни шахматным гениям, способным видеть партию на много ходов вперёд. Но она прозревала дальше. Переставляла Лемнера по белым и чёрным клеткам Русской истории.
— Как же мне поступить? — он усыпил свой разум. Он передал ей свою волю. Эта была благая воля. Она вела его по чёрным и белым клеткам Русской истории.
Её глаза были закрыты. Веки вздрагивали. Казалось, под веками плывут видения. Эти видения являются ей свыше.
— Поведешь его к Дону, — она говорила так, будто переводила невнятную, льющуюся свыше речь, делала её понятной Лемнеру. — Приготовь прорубь. Это прорубь Русской истории. Предложи Ивану Артаковичу заглянуть в эту прорубь. И он разделит судьбу всех, кто туда заглянул, — она устало умолкла. Пророчество опустошило её. Голос, звучавший свыше, умолк.
— Каким он войдёт в историю?
— Человеком, заглянувшим в прорубь Русской истории.
Лемнер смотрел на прекрасное средиземноморское лицо, на нитку лунного жемчуга, на грудь, чуть прикрытую белым шёлком. И в нём поднималась глухая враждебность, угрюмое негодование. Свобода, что он обрёл утром, глядя на ствол дальнобойной гаубицы с висельником, грузно осевшим в петле, — эта свобода была мнимой. Он находился в подчинении у женщины, ставшей ему женой и матерью не родившегося сына. Он повиновался ей, следовал её наущениям, слушался её повелений. Однажды в вечернем саду Дома приёмов она взяла его руку, сжала запястье и перелила в его сосуды свою колдовскую кровь. С тех пор пьянящие яды разлиты в его сосудах, правят его судьбой, манят к чудесной цели, побуждают к поступкам, таящим жуткие смыслы. Он не в силах избавиться от её колдовского ига, уклониться от её повелений.
Лемнер коснулся жемчужной нити. Лана тихо вздохнула. Он обнял её за плечи и стал расстегивать перламутровые пуговички на блузке, освобождая груди.
— Не надо. Не сейчас, — тихо просила она. — Солдаты смотрят.
Он срывал с неё блузку, выплескивал наружу груди, жадно их целовал.
— Перестань! Мне больно! Я закрою дверь!
Он молча, грубо сдирал с неё одежду, валил на кровать.
— Что ты делаешь? Я не хочу!
Он терзал её грубо, зло, свергал её иго, делал ей больно, надругался над ней. Она кричала, отбивалась. Он глушил её ударами. Открывался глубокий чёрный провал, винтом уходящий в бездну. Опрокинутая Вавилонская башня ввинчивалась в глубь земли. На уступах опрокинутой башни лежали убитые красавицы, сияя на льду ослепительными нарядами, дети с автоматами семенили по бетонке, слепые подрывались на минах, и висел на стволе дальнобойной гаубицы мертвец в носках, и под ним в луже валялись домашние шлёпанцы.
Лемнер ввинчивался в бездну. На дне её кипела чёрная ртуть. Падал в неё, кричал от боли и ужаса:
— Дьявородица!
Пропадал. Лана сидела на краю кровати, стараясь спрятать грудь под обрывками блузки, и плакала. Солдаты смотрели сквозь открытую дверь.
Иван Артакович Сюрлёнис прилетел на вертолёте с красной звездой. На подвесках вертолёта висели ракеты, барабаны были полны реактивных снарядов. Над опустившимся вертолётом барражировал другой, нарезая круги над посёлком.
Лемнер встречал знатного визитёра на вертолётной площадке за
