Лемнер - Александр Андреевич Проханов
— Смогу ли? — Лемнеру казалось, он ступил на блестящий лёд, под которым чёрная глубина. И хотелось отступить, уйти со льда, но ноги скользили, под ними грозно, немо таилась глубина, ждала, когда лёд хрустнет, и глубина примет Лемнера. — Моё место на фронте. Я создал военное формирование, способное побеждать на войне. Соединение «Пушкин» может стать основанием новой российской армии. Если Президент отмечает мои военные заслуги, я готов перенести мой опыт на более высокий уровень. Пост министра обороны поможет мне реорганизовать российскую армию. Она займёт подобающее место в новом государстве Российском.
— У Президента иное мнение, — остановил его Светоч. Искусственный глаз дрожал, дергался, как уголь в печи. — Президент хочет, чтобы вы оставили руководство формированием «Пушкин» и вернулись в Москву. Там вы получите должность секретаря Совета безопасности. На этом посту вы сможете немедленно включиться в проект «Очищение», — искусственный глаз пламенел, дёргался пепельной поволокой. Здоровый глаз был стальной. Лицо Светоча обрело беспощадность, заставлявшую дрожать губернаторов и министров.
— Я не могу оставить формирование «Пушкин», — Лемнер чувствовал, что наступил момент его жизни, когда смерть страшно приблизилась, лижет его злым язычком, — формирование «Пушкин» — моё детище. Я связан с ним кровью. Я вырастил на поле боя множество командиров, беззаветных патриотов. Хочу войти вместе с ними в Киев и помолиться в соборе Софии Киевской. Как поёт Чичерина: «В святой Софии Златодева. Войду и припаду к стопам. И выпью, в завершенье дела, Победы пламенный стакан».
— Завершенье дела наступит не в Киеве, а в Москве. Указ о вашем назначении на пост секретаря Совета безопасности уже подписан.
— Антон Ростиславович, я не могу принять этот пост.
— Это не предложение, Михаил Соломонович. Это приказ!
— Не могу выполнить этот приказ.
У Светоча здоровая половина лица стала гранёной, как броня бэтээра. Ожог закипел, словно его полили раскалённым маслом.
— Этим решением, Михаил Соломонович, вы превращаетесь из преданного слуги государства в ослушника. Не дай бог, бунтаря.
— Я не могу оставить объединение «Пушкин».
— Передайте командование вашему начальнику штаба. Он очень толковый, талантливый ваш ученик. А вас я забираю в Москву.
— Я останусь в войсках, Антон Ростиславович, — Лемнер преступил черту, за которой Светоч из благожелательного покровителя превращался во врага. Мало кто из врагов Светоча оставался в живых. Лемнер становился тем, кого ожидал железный шкаф и стеклянный сосуд с формалином. Распахнутся дверцы железного шкафа, в колбе голый Лемнер будет, слабо покачиваясь, выпускать из губ маслянистый пузырь.
— Объединение «Пушкин» — это ещё не вся российская армия. Если одна из частей выходит из повиновения, остальная армия подавит мятеж.
— Это угроза, Антон Ростиславович?
— Армия в государстве подчиняется политическому руководству. Если армия выходит из подчинения, это мятеж. Мятеж будет подавлен, ради спасения государства.
— Передайте Президенту, что я по-прежнему ему верен. Приказ о моём переводе готов выслушать только из его уст. Я не верю слухам о двойниках. Убеждён, что Президент жив и твёрдо управляет государством. Не нуждаясь в сомнительных посредниках.
Лицо Светоча было ужасным. Казалось, ожог переползает на уцелевшую половину. В глазнице бурлил расплавленный рубин.
— Спасибо за ужин, Михаил Соломонович. Где вы ночуете?
— Поеду в лагерь. Хочу узнать у солдат, как им понравилась Чичерина.
— Спокойной ночи, Михаил Соломонович.
Они расстались. У выхода из кафе на мгновение зажёгся фонарь. Возникло лицо, прямые, в одну линию брови, фиолетовые глаза, усики над пухлой губой.
Ночью в кунге, где Лемнер обнимал Лану, зашипела рация. Так шипит брошенная на раскалённую сковородку рыба.
— Командир! — хрипел Вава. — По лагерю нанесён ракетный удар! Предположительно две ракеты! Со стороны Ростова! Есть «двухсотые»!
Лемнер запрыгивал в бэтээр. Отгонял прочь страшную догадку, а она жгла, настигала. Красный рубин кипел в безбровой глазнице.
«Меня! Убить! Со стороны Ростова! Мерзкий циклоп! Прострелю башку!»
Он был неугоден государству. Оно непомерной мощью ополчилось на него, стремилось уничтожить. Он был беспомощен, беззащитен перед громадой государства. Оно смотрело на него жутким рубиновым оком, приговорило к смерти.
Бэтээр мчался по разбитой дороге, светились циферблаты, как фосфорные, всплывшие из глубин рыбы. Каждый ухаб сотрясал мозг, множил панику.
Можно отступить, смириться, прийти на поклон к государству. Явиться на утро к Светочу, сказать, что согласен оставить фронт, оставить формирование «Пушкин», ехать в Москву, принять из рук государства высокий пост. И ждать, когда государство раздавит его, заглянувшего в катакомбу российской власти, куда есть вход и нет выхода. И смерти его никто не заметит.
Его сдует жуткий сквозняк, дующий в катакомбе российской власти. И только скрипнут железные створки шкафа, и в стеклянной колбе голый герой Бухмета будет вяло покачиваться с маслянистым пузырём на губах.
Возможно другое. Развернуть бэтээр и гнать прочь от разгромленных городов, подбитых танков, идущих на пулемёты детей. Убежать от государства, скрыться от рубинового ока. Спрятаться в ночи, в снегах, в лесах, во льдах замерзших рек, в хребтах и чащобах неоглядной России. Там тебя не отыщет бармен с мексиканскими усиками, не узрит раскалённый рубин. В утлой избушке, у таёжной реки доживать свой век. Убежать от государства, и оно, пошарив по городам и весям, не отыщет его и забудет.
Но есть третий ход, пусть безнадёжный, смертельный. Выйти на бой с государством. Развернуть формирование «Пушкин», яростное, оскорблённое вероломством, и направить его на Москву. Сокрушить вероломную власть, шелестящие интригами кабинеты, сонмы двойников, зыбкую мнимость власти. Ударить в неё бронёй, свистом пикирующих вертолётов, штурмовиками, бегущими по кремлёвским палатам. Сокрушить государство, самому стать государством.
Бэтээр возносился и рушился на ухабах. Лемнера сотрясали страхи, ненависть, ярость.
В пансионате, где размещались «пушкинисты», горели деревянные корпуса. Валялся колёсами вверх бэтээр. Прожектор освещал расщеплённые сосны, санитаров с носилками, палатку, куда вносили раненых. В руках солдат мерцали капельницы, а на носилках стенали раненые. На снегу, в ряд, лежали убитые. У них не было рук, ног, голов.
— Два удара! Свои по своим! — Вава размазывал кровь по лицу, водил рукой по небу, откуда прилетели ракеты. В темноте мелькали белые солдатские рубахи. Тушили огонь, матерились. Напоминали муравьёв, спасавших личинки разорённого муравейника. Лемнер принимал доклады, заглядывал в палатки, где бинтовали раненых, а те кричали, с оторванными кистями, развороченными скулами. Им вкалывали капельницы с обезболивающим.
Ещё недавно, розовые после бани, восхищённые, обожающие, слушали певицу. Блаженствовали в тепле, в чистых рубахах, забывая о боях, смертях и пожарах. Две крылатые ракеты с самолётов, взлетевших с аэродрома в Ростове, вернули им пожары и смерть.
Лемнер склонился к носилкам. На них
