Монстросити. Панктаун - Джеффри Томас
– То, что они делают с теми животными, уже довольно плохо, – пробормотал Соко.
Фриснер указал ножом на его тарелку. На нетронутую еду.
– Эти полоски, мистер Соко? Настоящее мясо? От живого существа?
– Я этим не горжусь. Мне нравится вкус. Но увидев, как парочка уродов пинает на улице то же самое животное, я бы раскроил им черепа.
– Ну, разве же это не странно? – Фриснер вздохнул. – Мистер. Соко… Кен… вам было поручено сопровождать меня на встречах с заключенными, пока я буду удовлетворять их духовные потребности. У меня здесь очень важная работа. Религия дает этим людям надежду, своего рода фундамент… смысл. Это может избавить их от ошибок, дать им новую жизнь. Вы тоже должны чувствовать свою значимость, так или иначе участвуя в этом деле. Как я уже говорил, мы проведем некоторое время вместе. Вот почему я хотел позавтракать с вами, поболтать, узнать вас получше.
– Я это ценю, – вежливо ответил Соко.
Фриснер снова вздохнул. Покачав головой, он ножом и вилкой отрезал кусочек дыни. У него на тарелке не было мяса, так как духовный представитель был вегетарианцем. А Соко, несмотря на аппетитный запах мяса, съел со своей тарелки лишь кусочек тоста.
* * *
В гостиной своей маленькой, опрятной квартирки Соко смотрел по ВТ передачу о двух юношах-чум, которые во время ограбления до смерти забили женщину. Прокурор настаивал на смертной казни, но вместо этого юнцам дали по двадцать лет. Соко подумал, что даже этих сроков вместе взятых постыдно мало, и с отвращением выключил телевизор.
У другой стены комнаты располагалась прозрачная, освещенная витрина. Внутри нее, на подставке, лежал японский короткий меч – вакидзаси – из земного восемнадцатого века.
Соко подошел и уставился на него – витрина была единственным источником света в комнате. Никогда не осмеливаясь вынуть вакидзаси и взять его в руки, он фактически не прикасался к нему с тех пор, как был мальчиком и отец вручил ему клинок. Поговаривали, что он хранился в семье несколько поколений и изначально принадлежал предку-самураю. Но как Соко мог признаться Фриснеру, насколько тот был прав? Он всегда считал историю о предке-самурае не поводом для гордости, а клише, смущающим стереотипом. После упоминания вакидзаси Фриснером, Соко почувствовал себя еще глупее из-за того, что выставлял меч напоказ… хотя не видел его обнаженного лезвия пятнадцать лет.
Эта демонстрация была задумана скорее как дань уважения отцу – меч был его любимой драгоценностью. Соко не знал ни легендарного самурая, ни ставших прахом людей, что передавали меч по наследству. Только своего отца. Еще знал, что меч стоил целое состояние. Но никогда не думал расстаться с ним. Не то чтобы Соко боялся проснуться однажды ночью и обнаружить в изножье кровати призрак разъяренного самурая, облаченного в шлем кабуто и боевую маску менпо. Это просто было данью уважения единственному прямому предку – его отцу.
Ножны, или сая, из черного лакированного дерева украшал рисунок рака. Соко не понимал, что тот означает. Эфес была деревянным, покрытым пупырчатой рыбьей кожей и оплетенным тесьмой. Гарда меча, или цуба, сама по себе была замысловатым произведением искусства. И в этих черных ножнах покоился клинок с гибкой сердцевиной, покрытой слоем стали, вероятно, все еще сверкающий после пятнадцати лет, прошедших со смерти отца… после столетий, прошедших со смерти того самурая.
«Одержимая гордость своей культурой – как и религия – разделяет людей», – подумал Соко, и отблеск витрины слабо осветил его мрачное лицо, придавая тому сходство с маской. И одинаково сеют ненависть, предрассудки. Разные языки, разные молитвы. Отец умел говорить по-японски. Соко восхищался тем, с каким усердием тот изучал этот язык, но восхищался бы ничуть не меньше, изучай отец родной язык вайай.
Было уже поздно. Утром на работу. Соко потянулся к кнопке у основания витрины и погрузил ее в темноту.
* * *
– Все, что я делаю, я делаю по собственной воле, – произнес Ооуо Ки в объектив камеры. – Я ценю заботу тех, кто будет протестовать против моего решения. Вы должны оплакивать не меня, а мою жену, которая вынуждена продолжать жить с нанесенным ей бесчестием.
Заявление было не для прессы – журналистам только предстояло узнать о соглашении. Оно готовилось на тот случай, если нетрадиционная казнь Ки совершится прежде, чем у него смогут взять живое интервью… на что, на самом деле, и надеялись. Это было не столько последнее слово заключенного, сколько своего рода прикрытие для тюрьмы, юридический отказ от ответственности.
Дежурство Соко закончилось. Он заранее договорился о встрече с вайаи. Ки дал согласие. Фриснер отсутствовал. Он предлагал удовлетворить духовные потребности вайаи. Ки ответил, что у его народа нет религиозных верований.
Соко дождался, пока запишут заявление и уберут аппаратуру, и лишь затем подошел к камере осужденного. Разделявшее их защитное поле имело легкий фиолетовый оттенок – чтобы его было видно. В тюремной камере царили спартанские условия: никаких картин, календарей и, разумеется, фотографий жены. Вайаи стоял спиной к барьеру, но, похоже, услышал приближение Соко, потому что немедленно обернулся. У вайай замечательный слух – слуховые отверстия полукольцом охватывают их затылки. И когда Ки повернулся к Соко лицом, стала очевидна его полнейшая слепота. Казалось, будь у него глаза, их раздавило бы тяжестью огромного безволосого лба, который напоминал Соко голову дельфина. Из отверстия в центре этого выпуклого купола вайай испускал дозвуковые волны, которые отражались от предметов, а своего рода сонар формировал изображения на некоем мысленном полотне. Несмотря на канареечно-желтую кожу, отсутствие глаз и обилие ушей, это существо было одним из наиболее гуманоидных, которых Соко приходилось видеть. Улыбка вайай была дружелюбной, но сдержанной, вежливой и совершенно человеческой.
– Офицер Соко. Мы раньше не встречались. Чем я обязан такому удовольствию? – В его словах не было сарказма.
– Я работаю с Фриснером, – ответил Соко, подходя к барьеру достаточно близко, чтобы услышать слабое гудение. – Я был… мне было любопытно узнать о вас. – «Заинтригован» казалось слишком сильным словом, чтобы Соко смог его произнести.
– Полагаю, достаточно скоро и другим станет любопытно. Обо мне заговорят. А потом забудут. И меня это вполне устраивает. Важно только, чтобы жена помнила меня.
Его голос был высоким и писклявым, будто слова вылетали из резинового горла, как воздух из воздушного шарика. Дельфиний голос.
– Вы преданы своей жене, – заметил Соко.
– Она – моя жизнь. Мы были очень счастливы. Мы были очень рады приехать сюда… чтобы стать частью этого культурного разнообразия. Мы никому не причинили вреда. Мы были пацифистами.
– У вас был
