Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн
Женский голос запел песню «Ай-нан-ай»{21}. На моринхуре ей подыгрывал молодой музыкант из аймачного клуба. Слушая прекрасное исполнение любимой песни, Бурма не удержалась и стала сама тихонько подпевать. В кухню вошла мать Аюуша.
— Шла бы ты, дочка, к гостям! — сказала она. — Повеселилась бы со всеми. А я все здесь приготовлю и подам. Иди, иди, дочка!
— Что вы, мама. Здесь так душно! — возразила Бурма, помешивая пельмени.
Вошел раскрасневшийся Аюуш. Он уже выпил две-три рюмки и слегка захмелел. «Много ли надо человеку, почти непьющему? Да и то сказать, не успел он еще отдохнуть после недавних тяжелых боев, — подумала Бурма. — Аюушу уже, пожалуй, хватит пить. Но с другой стороны, когда же еще пить хозяину дома как не на собственной свадьбе! Да и гости могут обидеться, ведь не каждый день случается такое веселье».
— Помогаешь хозяйничать моей Бурме, мама? — Лицо Аюуша озарилось счастливой улыбкой.
— Дети мои, ступайте в комнату. Людей пригласили, а сами их бросили. Идите, идите. Здесь вам делать нечего! Я сама справлюсь, — еще настойчивее проговорила мать Аюуша, поцеловала каждого в лоб и подтолкнула к двери.
— Пожалуй, ты права, мама! Мы идем! — сказал Аюуш и, взяв Бурму под руку, увлек в комнату.
Аюуш среднего роста, строен, легок в движениях. Оба они — Аюуш и Бурма — одеты в одинаковые коричневые дэлы, подпоясаны так же одинаковыми зелеными поясами. Когда они вошли в комнату, со всех сторон послышались возгласы: «К нам! Садитесь к нам!» Молодожены уселись рядом с отцом Аюуша. Отец тут же поднялся со своего места, достал хадак, разложил его, как полагается, на обе руки, взяв при этом в правую руку пиалу с кумысом, и произнес благопожелание. Мира и любви желал он этому дому, желал счастья молодоженам, радости и веселья гостям на шумной свадьбе его сына… Когда он кончил, все закричали: «Пусть исполнятся ваши пожелания». Гости повскакивали с мест, непременно желая чокнуться со стариком.
Отец и молодожены по очереди отпили кумыс из пиалы. Потом старик поцеловал сначала Бурму, растроганную его словами, затем сына.
Зашумели ученики Бурмы. Кто-то предложил, чтобы они спели.
— Запевай, Цэнд! — обратилась Бурма к девчушке с пухленькими щечками. Та застеснялась, покраснела и опустила глаза.
— Тебя же учительница просит, — прошептал сидевший рядом мальчик, тихонько толкнув ее коленкой под столом.
Тогда Цэнд встала и запела. Голос ее дрожал, срывался, от волнения получалось, конечно же, намного хуже, чем обычно. Но песню подхватили другие детские голоса, и хор школьников всем понравился. Глядя, как улыбаются и аплодируют детям взрослые, Бурма тоже заулыбалась и захлопала в ладоши. Как гордилась она в этот момент своей детворой!
— Разрешите и мне сказать, — поднялся со стула директор школы. — Но прежде прошу всех наполнить рюмки.
— А где вино? Вино кончилось.
Аюуш, красный от стыда, смотрит в сторону Бурмы. Та тоже не знает куда девать глаза от смущения. Как же так? Гостей полон дом, а вина-то и нет. За столом шум, смех… От смеха дребезжат стекла, колотится сердце Бурмы…
Бурма вскрикнула, проснулась и вскочила — у изголовья постели настойчиво звенел будильник. Не было ни Аюуша, ни гостей — была слабость во всем теле и тоскливая тишина кругом. В комнате сгущались холодные сумерки. И Бурма вспомнила: после ухода директора у нее сильно болела голова, и она решила прилечь. «Выходит, все это мне приснилось…» Она лежала с открытыми глазами. Нестерпимо ныло сердце.
XV
День близился к вечеру. Небо так и не прояснилось. Прекратившийся на некоторое время дождь заморосил вновь и по-видимому надолго.
Операция по уничтожению подвижной группы японцев, которые рассчитывали ударить монголам в тыл, была закончена успешно. Полковник вернулся в штаб. Явившемуся по его вызову начальнику санитарной службы он приказал:
— Немедленно, до девятнадцати ноль-ноль, организуйте отправку раненых в Чжанбэй.
Началась погрузка на машины раненых, которых санитары вынесли из-под огня прямо с передовой. Скоро все они будут в глубоком тылу, где не слышна артиллерийская канонада. Их положат в светлых, чистых палатах, и они крепко уснут под заботливым присмотром медсестер. Раненые, остававшиеся на ногах, получив первую помощь, стремились вернуться в свои подразделения, возражали против отправки в тыл.
Санитары положили на носилки чернобрового молодого офицера с тремя ранениями. Когда его несли к санитарной машине, он цедил сквозь зубы:
— Да, пользы от меня теперь на грош, зато забот со мной вашему брату будет по горло.
— Вот поправитесь, вернетесь в строй, успеете и пользу принести. А сейчас нужно лечиться, — видно уже не первый раз за сегодняшний день сказал один из санитаров. Видно было, как он утомлен, однако шел ровной походкой, стараясь не причинить раненому новых страданий. Перед погрузкой в машину носилки плавно поставили на землю.
— Друг! — снова обратился к санитару офицер. — Посмотри в кармане моей шинели: нет ли там табака.
— Есть, — тихо ответил санитар, пошарив в кармане офицера.
— Вы случайно не знакомы с бойцом Давагом? — спросил раненый.
— Знаю я его, а что?
— Перед тем, как меня ранило, он сокрушался, что табак у него промок. Давагу без курева как без похлебки. Ты уж будь другом, передай ему мой табачок, когда вернешься.
— Обязательно передам.
— А еще скажи ему, что он троих стоит! Передай, что так сказал его командир. Или… знаешь, пожалуй, не надо ничего говорить. Он и так все отлично понимает.
Офицер смотрел в пасмурное, дождливое небо и прислушивался — пытался, видно, по артиллерийской канонаде определить, как развиваются события на поле боя. На его широком лбу запеклась кровь. Капли моросящего дождя, как девичьи слезы, падали на лоб, смывали кровь…
Но вот носилки стоят в крытом кузове санитарной машины, где сидят и лежат другие раненые. Заработал мотор.
— До свидания! Привет старшине! До встречи! — перебивая друг друга, словно боясь не успеть проститься, закричали из кузова отъезжающие.
Машина медленно тронулась с места. Опытный шофер, постепенно набирая скорость, чтоб не растрясти раненых, уверенно повел ее по грунтовой дороге на запад.
Врачи, медсестры, санитары смотрели вслед удаляющейся машине, и в эту минуту им виделись далекие очертания родной стороны. А на душе поспокойнее — раненые отправлены в тыл. Одного только не сделала санитарная служба — не смогла разыскать еще
