Венгерский рассказ - Клара Бихари
Долго шипит в ванной душ. Радович освежает себя одеколоном из распылителя, потом предлагает флакон Шомошу:
— Пожалуйста!
Комната наполняется приторно-сладким запахом. Третий сосед поворачивается на другой бок, тихонько стонет.
— Откроем окно? — спрашивает толстяк, к нему снова вернулось хорошее настроение. — Не станем окна открывать! — Вопрос риторический, он себе сам и отвечает. Слегка покряхтывая, устраивается на своем ложе. Теперь, когда он погружен в собственное тепло, вдыхает собственный запах и каждой клеточкой своего тела ощущает покой, ему хочется поболтать. Вспомнить прошедший вечер, ужин в гостинице, кино — смертельно скучный японский фильм, с половины которого они ушли. Это у него такая привычка: говорить, говорить, пока не усыпишь себя разговором.
— Эти две недели необходимы. — Он раздумывает — сказать или нет? — Да, да, именно без семьи. — Он распаляется. — Надо издать закон о том, чтобы после десяти лет любой брак считался недействительным. Даже самый лучший! — Он часто говорил об этом в мужском обществе и всегда имел большой успех. — Представь, мы теперь строиться надумали. Ну, не шикарную виллу, а просто маленький домишко. — Он и делится, и хвастается одновременно. — Разумеется, родственники там, друзья помогают. Но цемент-то все равно нужен, и щебенка, и всякие приспособления да запоры для окон!
Шомоша мучает изжога, он слегка отрыгивает, обивка тахты с толстыми шнурами царапает ему кожу даже сквозь простыню.
А Радович все говорит. О прошлом лете, о широкобедрых женщинах, от которых пахло фиалками, о похожем на муку морском песке далматского побережья, где он отдыхал в позапрошлом году. Шомош присвистывая храпит, и храп его так же тонок, как он сам, а Радович все говорит и замечает, что давно уже обращается к третьему, прилипшему лицом к стене. Наконец и он устает от собственных речей и тогда вспоминает о транзисторе, крутит его, пробегая по всей шкале. Откуда-то доносится четкая немецкая речь, резкие, отточенные фразы — международное обозрение. Два часа пополуночи.
После завтрака все общество отправилось купаться в Сечени, бассейн наполнили горячей водой источника, от которой шли белые клубы пара. Шомош громко смеялся, смех его гремел, пока он плыл к приятелю, похожему на вареного рака. Третий сосед по комнате подошел в этот момент к краю бассейна, узловатым пальцем ноги попробовал воду, в его глазах цвета асфальта явное неодобрение.
— Сатиновые портки! — Радович подхватил смех Шомоша. — Этот несчастный собирается ввести пляжную моду! Сатиновые портки! — Слова запрыгали по поверхности воды, словно плоские камешки. Теперь Радович оказался в центре круга купальщиков, прислушивающихся к его речам. Он охотно поясняет: — Для такого типа классовая борьба заключается в том, чтобы носить сатиновые портки и бриться не чаще, чем раз в неделю.
Сферический полумрак опускается все ниже.
Третий сосед по комнате стоит по колени в воде с выражением полнейшей безнадежности на лице. Повернувшись спиной к обществу, он вылезает из этого бассейна и направляется к другому, почти безлюдному.
— Поглядите-ка, — толстяк совсем разошелся, — пошел мерзнуть в холодной воде. Это для него классовая борьба! Он покажет нашему изнежившемуся обществу! А потом обчихает нам всю комнату. — И, обращаясь к Шомошу, добавляет: — Еще и тебя заразит. Вот мерзавец!
Тут он и сам чувствует, что перехватил.
— Ну да, конечно, — подхватывает один из компании. — Вовсе не безразлично, с кем идешь в загс и с кем попадешь в одну комнату в доме отдыха. — Вероятно, фраза повторялась уже не раз, он оглядывается, желая удостовериться в произведенном эффекте. — От этого многое зависит.
Другому, выплевывающему теплую воду, которая попала ему в рот, кажется, что его участие тоже обязательно.
— Если мне будет позволено заметить, нельзя всех под одну гребенку стричь. Вот в чем все дело. У меня было две кошки, одна обожала печенку, а другая нет. Людей надо отбирать и распределять в соответствии с их вкусами, с их уровнем. Как-никак в новом мире живем, ведь правильно?
Заговорил Шомош, вообще-то немногословный, но тут под влиянием теплой воды и общественного мнения ощутивший потребность высказаться.
— Лучше всего переселиться в другую комнату.
— Еще чего! Просто надо его выжить, — возразил тот, который все еще выплевывал воду. — Для этого есть специальные, как бы это сказать, методы, что ли!
К ним подплыл еще один из желающих оказать помощь.
— Надо наесться чеснока! — решительно говорит он.
— Или просто портить воздух, так сказать, натурально.
Свежее, розовое лицо Радовича приятно пощипывает серная вода.
— Послушай, приятель, если у тебя нет своих планов на вечер, мы можем провести его вместе, — говорит он и добавляет, надувшись от самодовольства: — Если хочешь, конечно.
— Можно. Почему бы и нет?
— Я предлагаю вместе гульнуть. Настолько-то мы с тобой сдружились!
— Одна группа крови!
Третий явился к обеду с опозданием, они уже успели съесть суп-рагу. Двубортный коричневый пиджак обтягивал крупные острые кости, было заметно, что в плечах он узок. Подали паприкаш из цыпленка, к нему сметану в маленьких розовых кувшинчиках. Секунду стояла неловкая тишина, но улыбка, появившаяся на лице Радовича, дала понять, что он собирается сострить. Однако третий сосед не дал ему раскрыть рта, лицо его побледнело, накопившиеся слова вылетали одно за другим, подталкивая друг друга, от волнения он чуть ли не заикался.
— Если вы сейчас начнете меня учить, как полагается жрать этого цыпленка, я швырну его вам в лицо, понятно? Развлекайтесь со своими мамашами!
Нападение застало их врасплох. Узкие губы Шомоша сомкнулись, превратились в тонкую, как нитка, линию. У Радовича вспотели подмышки. Сосед зачерпнул немного супа. Радович, словно все это его не касалось, наложил себе полную тарелку паприкаша из цыпленка, полил сверху сметаной и сразу принялся есть. Шомош был не в состоянии последовать его примеру, желудок его сжала судорога, он напряженно наблюдал за соседом, напуганный угрозой. А тот, покончив с супом, двумя пальцами правой руки поднес ко рту куриную ножку, обгрыз ее, обсосал до кости, затем вынул накрахмаленный носовой платок и тщательно вытер пальцы. Когда подали рисовую кашу с фруктами, он, отставив мизинец, сказал:
— Спасибо, не хочу. — Встал и ушел. Оба смотрели ему вслед. Костистая спина, сгорбившись, удалялась.
— Ну, об этом я заявлю куда следует, — произнес Шомош, почти не раскрывая рта.
Радовича позвали к телефону. Когда он возвратился, это был другой человек. Он так и жаждал поделиться новостью.
— Позвонила! — Только сейчас его неуверенность прошла, все время он боялся, что женщина ему не позвонит. — Знаешь, жена инспектора, я тебе говорил. — Он удобно уселся, разгладил
