Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский
Слух мой раздражает резкий, пронзительный вой. Это «катюши». Вот дьявольское оружие: издает такой отвратительный, душераздирающий визг, будто несметная стая собак скулит на разные голоса. И не успевает он умолкнуть, как сразу же со страшным грохотом содрогается земля.
— Эй, ребята, «катюши» Битту утюжат. Впрочем, нет, кажется, не Битту, а гораздо ближе, подножие Дяпа, район шоссейной дороги. Что там произошло?..
— Я ведь говорил, — напоминает Галлаи, — что они окружат нас. Пора бы спуститься в подвал, там и вино под рукой, напьюсь до чертиков, и пусть себе грохочут наверху, чихал я на все.
Но никто не трогается с места. Новый залп. Огненные снопы проносятся над холмами. С постоялого двора Буденца выползают на биттайскую дорогу танки. Вся южная часть города сразу оживляется, грохочут орудия, лают крупнокалиберные пулеметы, приходит в движение фронт у Старого Города. Русские начинают наступление и со стороны Дуная.
— Да, — соглашается Деше, — ты оказался прав, они действительно намереваются взять всю банду в клещи.
Позади замка горной дорогой спускаются немецкие вездеходы, за ними — примерно полбатальона венгерских пограничников на грузовиках, так что драка предстоит жаркая.
— Застегнуть ремни, взять оружие! — суетится Галлаи, теребя глухое ухо. — Господин старший лейтенант, если нарвутся на нас, выдадим себя за наблюдательный пункт, это самое разумное. Ах, черт возьми, иметь бы хоть какой-нибудь паршивенький бинокль под руками.
— Есть такой, — говорит Шорки, доставая из-за пазухи немецкий полевой бинокль.
— Отдай господину старшему лейтенанту, да живо! Что это за сервировка: ни футляра, ни ремешка. Шорки, ты пал в моих глазах.
— Осмелюсь доложить, — в тон Галлаи рапортует тот, — с футляром трудно было бы стащить, пришлось так…
— Отставить разговоры, давай сюда бинокль.
— Слушаюсь, господин старший лейтенант.
Фешюш-Яро сдергивает с трупа одного из убитых жандармов поясной ремень, но это не придает ему воинской выправки. Изодранная шинель свисает из-под ремня, словно бахрома. Он подбегает к Деше.
— Кальман, дай на минутку, всего на минуточку посмотреть. — И торопливо подносит бинокль к глазам.
Какой огромный смысл заложен в этом скупом, но выразительном жесте! Ох, как долго, с каким мучительным волнением ждал Фешюш-Яро этой минуты, и вот — ничего не видно. До чего же они далеко, как далеко! Огорченный, он возвращает бинокль. «Катюши» умолкли, только громыхают орудия да трещат винтовочные выстрелы. Холодок в животе у меня не проходит, он разливается по всему телу, как бы пульсирует вверх и вниз, даже большой палец на ноге мерзнет. Мне почему-то хочется, чтобы наши остановили русских. Почему? Зачем? Какой в этом смысл? Знаю ведь, что неизбежное все равно свершится, и чем быстрее, тем лучше… Но пусть бы не сейчас, когда-нибудь потом… Чтобы можно было еще гадать, что ждет нас в будущем, еще надеяться найти в нем хоть чуточку хорошего для себя в это сумбурное время. Нет, я не подготовлен к суровым и необратимым переменам. А может, к ним и нельзя подготовиться? Так неужто же примириться, приспособиться к ним и есть удел человека?
В Элизапуште что-то горит, возможно, овин — такой плотный, тяжелый бело-желтый дым бывает, когда горит пшеница. Я видел его однажды в Битте, когда там загорелся амбар. Но русские, вероятно, просочились и западнее хутора — «катюши» заводят свою музыку со стороны Шаргакута. Ловко придуманы эти подвижные пусковые установки! Прежде чем наша артиллерия успеет засечь их, они уже давно в другом месте.
Никто не разговаривает, все погружены в раздумье. Страх наваливается на нас и давит, как промокшая, тяжелая шинель. Стоя под вязами, Тарба тоже смотрит вперед, сокрушенно следит за передним краем, который, как колышущийся на ветру камыш, подается то вперед, то назад. Вот из машин выскакивают пограничники и разворачиваются неровной, редкой цепью. Какими крохотными, мечущимися в испуге жучками кажутся они издалека, но это хорошо: так труднее попасть в них! С правого фланга четкой линией продвигаются немцы. Непостижимо, даже сейчас им удается держать равнение.
— Ну вот, — произносит Деше, протягивая бинокль Фешюш-Яро, — теперь и ты сможешь их увидеть.
Бинокль переходит из рук в руки. На опушку биттайского леса выползают, как черепахи, русские танки, один, два, десять, пятнадцать, черт возьми — целый танковый полк! Они стремительно несутся вперед, веерообразно рассредоточиваются, оставляя позади себя крохотные фигурки — плотную цепь пехотинцев. Даже в бинокль я не вижу ничего, кроме долгополых шинелей и грозного блеска металла. Лиц совершенно нельзя разглядеть. С Гудимовой горы артиллерия ведет прицельный огонь, снаряды низко проносятся над нами и разрываются в самой гуще танков. Здорово, — сразу две машины дымя останавливаются возле леса. Должно быть, отличные наводчики стоят у орудий на Гудимовой горе. Превосходно! Картина боя кажется нам все более прекрасной, русские фантастически мажут, снаряды «катюш» поднимают столбы пыли как раз посредине нейтральной полосы, там, где никого нет, кроме разве полевок и сусликов. Нет, шалишь, еще поучиться надо! Шорки плюет на ладони, сжимает пальцы, будто берет кого-то за горло. Со стороны Дяпа русские минометы начинают нащупывать наших, но пока не причиняют им большого вреда, — мины вспахивают землю в трехстах — четырехстах метрах перед пограничниками. Но что это? Я не верю своим глазам! Какой-то безумный крестьянин трясется по дороге из Битты в Галд на груженной кукурузой подводе. В лучах солнца кукуруза отливает золотом. Какая идиллия! Можно подумать, что в воздухе летают не снаряды, а воробьи. Правда, крестьянин втянул голову в плечи, поля его шляпы почти касаются груди, но он упрямо продолжает свой путь. Да будь эта кукуруза и впрямь золотая, я все равно не согласился бы ехать за ней. С завыванием следует залп за залпом, ничего, дуйте, дырявьте землю, не жалейте. Отсюда, сверху, зрелище выглядит каким-то величественно-парадным. Какое огромное количество металла нужно израсходовать, пока наконец попадешь в какого-то жалкого человечка. Говорят, в первую мировую войну на каждого убитого пришлось по десять тысяч выстрелов. Ой-ой-ой! Наших накрыло, прямым попаданием. На какое-то мгновение пламя охватило темное поле.
— Скорее бинокль, что вы рты разинули!..
Сколько недвижных, раздавленных жучков на окутанной дымом земле! Вставайте, ну, живее, не может быть… Неужто наши не выслали разведки? Какой это болван погнал пограничников прямо под огонь «катюш»! Галлаи выхватывает из моих рук бинокль. Матерится.
— Дело швах, — мрачно сообщает он, — почти все погибли, а кто уцелел, те улепетывают назад.
Как-то сразу постаревший Деше садится на каменную тумбу, закуривает, но не затягивается — сигарета дымит в его руке.
— Так будет теперь везде, — задумчиво произносит он, — усеют трупами всю землю, вплоть до западной границы…
Содрогаясь от плача, Геза убегает в дом.
