Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский
— Не понимаю, — сердито говорю я ему, — ты умеешь быть дьявольски умным, но тебе не хватает даже самого примитивного чувства меры, каким обладает дождевой червяк. Что дурного в том, что мы заслужим какую-то симпатию к себе? Если хочешь знать, наша судьба уже сейчас во многом зависит от русских, а в ближайшем будущем будет зависеть еще больше…
— Конечно, — насмешливо отвечает Деше, — в лице нас семерых эту симпатию обретет вся нация. Не так ли? Вернее, только шестерых, потому что Геза сразу же упадет в обморок, если понадобится взяться за оружие.
Геза качает головой.
— Буря в стакане воды. Не фиглярничайте и оставьте меня в покое… Разве мы собрались сюда ради того, чтобы, не успев выбраться из одной ямы, свалиться в другую? Благодарю покорно. Достать вам штатскую одежду — на это я еще способен, но на большее…
— Нет, нет! — взволнованно воскликнул Фешюш-Яро. — Не о том речь. Победитель и побежденные — вот и все ваши аргументы… Послушайте меня! Национальная независимость, право на самоопределение… не качай головой, Кальман, вы все уже достаточно ею качали… Пойми, после войны все изменится, решительно все! Придем мы, рабочие, и вы тоже на смену этим удирающим высокопоставленным банкротам в ментиках и при саблях на боку. Вот почему вам не мешало бы…
— Пожалуйста, — перебивает его Деше. — Вот съедите лечо и можете идти.
Водворяется тишина. Все сосредоточенно глядят в свои тарелки. Без Деше здесь никто и шагу не сделает. Я тоже, чего тут греха таить, но сейчас бессмысленно настаивать — раз уж он заупрямился, знаю, не уступит. Первым нарушает тишину Шорки.
— Куда там, к черту, идти! — ворчит он. — У меня двое детей, если я погибну, кто их будет кормить?
Фешюш-Яро подпирает подбородок кулаком.
— У меня тоже двое. Даже домой не мог зайти, взглянуть, как они там.
— А я? — Глубоко запавшие глаза Шорки затуманиваются. — За два года всего один раз отпустили с фронта домой на побывку. Какие бы потери ни несла рота, она должна оставаться боеспособной, — брехали нам каждый раз. Младший тогда еще и говорить не умел, всего тринадцать месяцев и было-то ему.
Мы едим лечо. Я невольно ловлю себя на том, что начинаю перебирать в памяти прочитанные мною произведения русских авторов. «Война и мир», «Воскресение», «Анна Каренина», погоди-ка, кое-что читал и Гоголя, да-да, «Тарас Бульба», «Шинель»… что же он еще написал? Гоголь… ну, конечно, «Мертвые души»! «Записки охотника» — это уже Тургенев, он мне очень нравился, прекрасный писатель, непревзойденный стилист. Но это не все, что-то еще вертится в голове… но никак не вспомню. Ну ладно, пойдем дальше: Пушкин — «Медный всадник», «Евгений Онегин», — погиб на дуэли, кажется, совсем молодым. Достоевский — обличитель удушливого, падшего мира, и Мережковский, очень нравился его «Юлиан Отступник», и еще я любил Бунина, особенно запомнилась его новелла, где рассказывается о воре, да-да, о воре-неудачнике… Неужели это все? Не может быть. Нет, еще я знаю Горького, читал его «Мать», видел «Мещан». Собирался прочитать «Тихий Дон», говорят, это уже окно в сегодняшний мир России, я даже заходил к издателю Черепфалви, но книга быстро разошлась, а потом я как-то забыл обо всем об этом. Но чего стоят все эти знания? Просто реестр, второпях составленный из чувства страха. Да и напрасно я стараюсь, нам придется иметь дело с солдатами, а не со знатоками литературы; чего доброго, еще разозлю их, если начну перечислять прочитанное.
Тарба роняет на стол вилку и бледнеет. Затем тихо стонет — ну, конечно, объелся, дважды накладывал себе в тарелку жирное лечо. Хотя нет, я, кажется, ошибся: он испуганно таращит глаза в окно и молча подмигивает нам.
— Что с тобой? — спрашивает Деше.
Он сидит спиной к окну и, ничего не замечая, куском хлеба, насаженным на вилку, вымакивает юшку. Зато мы уже видим, как со стороны замка в гору поднимается патруль. Начальник патруля одет в черную форму нилашиста, на груди у него висит немецкий автомат, два его спутника — полевые жандармы.
Галлаи вскакивает.
— Другой выход из винокурни есть?
— Нет, — отвечает Геза, облизывая языком пересохшие губы. — Только окно… но отец заделал его железной решеткой.
Каким угодно путем, но отсюда надо выбраться!
Деше встает. Тщательно вытирает носовым платком губы, будто без этого нельзя встретить то, что должно сейчас произойти.
— Хуже всего, — говорит он тихо, — бежать в панике. К проезжей дороге нам не пройти, перестреляют, как зайцев. Но может быть, они идут вовсе не сюда.
Нет, сюда. Начальник патруля сворачивает с дороги и направляется к винограднику Барталов. У крайнего ореха он останавливается, прислушивается, затем подает знак жандармам и те следуют за ним, взяв винтовки наперевес. Бог мой, неужели мы попались в ловушку и нас схватят в этой злосчастной винокурне? Кто же мог нас выдать? Ведь не сами же они додумались прийти прямо сюда… это невозможно! Так или иначе, но они здесь, и нет никакого выхода, а я, дурак, ломаю голову, пытаясь вспомнить о каком-то Тарасе Бульбе, Анне Карениной. Лучше бы глядел в оба, да и раньше шевелил мозгами. Какое безумие было забиваться в эту дыру! И из пяти военных никому не пришло в голову установить наблюдение. Вот и мечутся теперь в отчаянии, побледнели, дрожат от страха. Фешюш-Яро хватает топор, прислоненный к двери веранды. Какой глупец, его же изрешетят в клочья, прежде чем он успеет замахнуться. Галлаи скрывается в соседней комнате, выскакивает оттуда с автоматом, отводит затвор. Безумец, неужто он стрелять вздумал, черт его возьми, ведь Череснеш кишмя кишит немцами, все сбегутся сюда.
— Положи на место, — приказывает Деше.
Галлаи, зыркнув на него, покорно кладет автомат, и сразу, как-то обмякнув, становится бледным, на его мясистом лице еще резче выступают лиловые прожилки. В свои двадцать пять лет он до того разъелся, что, не будь войны, ему вряд ли избежать удара.
— Есть кто-нибудь в доме?
Сквозь тюлевую занавеску в окне, шагах в десяти от двери, виден нилашист. Он стоит, широко расставив ноги.
— Не откликайтесь, — шепчет Геза, — авось уйдут.
Но мы знаем, что они не уйдут. По всему видно: шли сюда в
