Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад
— Вы наверняка хорошо знаете эту часть страны, — сказала она.
Я было решил, что она подумывает взять меня в политические агитаторы ее племянника — мелочь, но это все-таки стоило иметь в виду ближе к следующим выборам.
— Нет, — сказал я, — никогда здесь не бывал.
— Ведь Этчингем всего в пяти километрах отсюда.
Было необычно слышать, как обо мне судят по фамилии. Я вдруг понял, что мисс Черчилль терпит меня только из-за этого — что меня считают одним из этчингемских Грейнджеров, который увлекся литературой.
— Встречала намедни вашу тетушку, — продолжила мисс Черчилль.
Она со всеми встречалась намедни.
— Да, — откликнулся я без особого интереса.
Любопытно, о чем они могли говорить. Мы с тетушкой никогда не ладили. Она была большим именем в своем уголке мира, великой вдовствующей помещицей — бедной как мышь и респектабельной как несушка. К тому же увлекалась политикой в духе мисс Черчилль. А я — ни помещик, ни респектабельная личность, ни политик — признания не заслуживал, хотя и знал, что ради нашей фамилии она бы не стала распространяться о моих недостатках.
— Тетушка уже нашла себе компаньонку? — спросил я рассеянно.
Вспомнился давний рассказ моей матери. Мисс Черчилль снова посмотрела мне прямо между глаз. Думаю, она готовилась наклеить на меня новый ярлык. Только что я стал язвительным шутником. Возможно, сгожусь для политической сатиры.
— Разумеется, — сказала она с еле заметной искоркой в глазах, — миссис Грейнджер приняла в семью племянницу.
То мамино предание гласило, что во время весьма сомнительных выборов, в которых тетушка сыграла важную роль, стены города украсил радужный плакат. «Кто заморил голодом ее экономку?» — гласил он.
Упоминание о тех выборах выставило меня в новом, лестном свете в глазах мисс Черчилль. Я и не заметил, как показал себя равным ей, не каким-то обычным журнальным писакой. Собственно, я стал теперь не представителем «Часа», а этчингемским Грейнджером, которого сила обстоятельств толкнула на поприще журналистики. Так начал проясняться мой подход для будущих интервью. С одной стороны, я «свой», лишь временно сбившийся с пути; с другой, я этакий прислужник великого писателя.
Позади мисс Черчилль мягко отворилась боковая дверь. Эта тактичность многое сообщала. Дверь словно говорила: «К чему шум и напор?» Ее словно толкнул глубокомысленный человек, чей разум отягощен заботами. На пороге стоял высокий седой мужчина, опершись на ручку. Он задумчиво смотрел на письмо в другой руке. Лицо, достаточно знакомое по карикатурам, вдруг обрело для меня реальность — реальнее лиц ближайших друзей, но при этом неожиданно старше, чем можно было — и хотелось — ожидать. Как будто я внимательней вгляделся в знакомого, которого встречал каждый день, и обнаружил, что он старше и седее, чем казался ранее; как будто я начал понимать, что мир не стоит на месте.
Он произнес слабо, даже с жалобой:
— И что мне делать с герцогом де Мершем?
Мисс Черчилль тут же обернулась, чуть ли не с опасением. Назвала мое имя — и министр едва заметно раздраженно вздрогнул, словно бы вопрошая: «Почему меня не предупредили раньше?» Это меня рассердило; я и так отлично знал о его отношениях с де Мершем, а он, выходит, принял меня за любителя подслушивать. Выражения лица Черчилля казались жутко преувеличенными — такие прощают только птицам его полета. Он сдвинул очки на кончик носа, близоруко взглянул на меня, снял их и пригляделся вновь. Он производил такое впечатление, будто смотрит с большого расстояния — будто ему нужен телескоп.
— А, э-э… полагаю, вы сын миссис Грейнджер… Я не знал…
Из-за этой его сдержанности показалось, будто мы ни за что не поладим, даже если будем общаться годами.
— Нет, — ответил я довольно резко. — Я всего лишь из «Часа».
Тогда он принял меня за простого посланца от Фокса, сказал, что Фокс мог бы и написать:
— Поберегли бы свое время… или…
Казалось, он хотел вести себя радушно, порадовать меня тем, что, конечно же, узнал, кто я.
— О, — возразил я несколько надменно. — У меня нет никаких посланий. Я пришел всего лишь взять у вас интервью.
И тогда черты его лица заострило смятение.
— Интервью… — начал он, — но я же не разрешал… — Он резко оправился и энергично вернул очки на нос: наконец-таки нащупал нужное настроение. — Ах да, теперь вспомнил, — сказал он. — Я и не представлял, что это пройдет так.
Весь наш танец задел мое самолюбие, и я еле сдерживал гнев. Меня уже убедили, что этот человек — только марионетка в руках Фокса, де Мерша и прочей шайки. А теперь он напускает на себя этакую неприступность. У меня, по крайней мере, не запачканы руки, не было тайных личных целей.
— Ах да, — прибавил он спешно, — вы напишете мой портрет — как это называет Фокс. Он присылал ваш очерк о Дженкинсе. Я читал, вы нашли очень удачную интонацию. Итак…
Он сел в удивительно низкое кресло, так что его колени оказались чуть ли не вровень с подбородком. Я пробормотал об опасениях, что ему процесс интервью покажется ужасно скучным.
— Не больше, чем вам, — ответил он серьезно. — Но ничего не поделать.
— Вы правы, — отозвался я, — ничего не поделать.
Я вдруг понял, что он об этом жалеет — жалеет всей душой; что он произнес это с горечью.
— И… какова процедура? — спросил он после паузы. — Для меня все это внове.
Он говорил как с мастером, к которому обращаются только в крайнем случае, — известным ростовщиком, главой менее благородной иерархии.
— О, раз уж на то пошло, то и для меня, — ответил я. — Я должен, как выражается Кэллан, передать вашу атмосферу.
— Понимаю, — ответил он рассеянно и прибавил после паузы: — Так вы знакомы с Кэлланом?
Я испугался, что паду в его глазах.
— Ничего не поделать, — повторил я. — Я как раз недавно передавал его атмосферу.
Он снова взглянул на письмо в руке, пригладил галстук, но промолчал. Тут я понял, что помешал ему, но
