Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли
«Верно, верно, — подумала Элизабет, — без устали ткут ловкие пальцы; быстро сплетается паутина судьбы. Мы не смеем ни думать, ни надеяться, ни даже дышать; мы должны ждать назначенного часа; смерть трудится исправно; чей черед будет следующим?»
На следующий день все участники процесса узнали новость и встревожились. Выездная сессия должна была состояться через несколько дней; имя Фолкнера значилось первым в списке, и, как ни горько было думать об отсрочке, надо было приготовиться и снова собраться с духом. Несколько дней прошли в тревожном ожидании; больше писем Элизабет не получала и боялась, что жизнь сэра Бойвилла по-прежнему в опасности, а Джерард мучается от неизвестности. Она с надеждой и ужасом ждала почтальона; ее постоянно терзало гнетущее беспокойство. Наконец пришла весточка от леди Сесил; новости были неутешительные, состояние сэра Бойвилла не изменилось.
Начались заседания выездной сессии; наутро судьи должны были прибыть в Карлайл, и городок охватила суета, местами даже радостная. Однако в тюрьме никто не радовался; там царили страх и печаль. Суду предстояло рассмотреть несколько уголовных дел; Элизабет похолодела, услышав, как о них говорят, и возненавидела жизнь и обстоятельства, в которых порой оказываются люди; она всегда печалилась, понимая, что не сможет смягчить чьи-то страдания, но теперь напрямую столкнулась с ужасающими условиями тюрьмы и невыносимым, вопиющим и отвратительным убожеством.
В день приезда судей Элизабет пришла к Фолкнеру в камеру с письмом в руке; с порога она сообщила, что принесла хорошие новости, но выглядела беспокойной и чуть не плакала. Он понял, что случилось нечто ужасное и непредвиденное. В руках она держала письмо от Невилла и дала Фолкнеру его прочитать.
«Моя милая подруга, скоро я приеду в Карлайл, но это письмо придет раньше, и из него ты первой узнаешь о смерти моего бедного отца. Слава богу, наконец я исполнил свой долг; он умер со спокойной душой, примирившись со мной и всем миром. От мучительной боли он сперва впал в беспамятство, и мы боялись, что так он и умрет; но перед смертью на пару часов пришел в себя и, хотя был очень вял и слаб, мыслил ясно. Дорогая Элизабет, как мало нам известно даже о самых близких людях! Каждый окутывает себя завесой условностей, и эта завеса, окрашенная в разные цвета, имеет мало общего с человеком, который находится под ней. Мы считали отца тщеславным жестоким эгоистом, и он таким был, но также обладал качествами, о которых мы не догадывались: великодушием, человечностью и смирением. Он прятал эти качества, считая их пороками, боролся с ними, и гордость не позволяла ему признать их достоинствами его несовершенной природы; он презирал себя за них, пока не очутился на смертном одре.
Тогда он сбивчиво попросил меня, своего единственного сына, простить ему ошибки и жестокость. Он попросил у меня прощения ради моей дорогой матери и признал, что обошелся с ней несправедливо. „Если бы мне довелось пожить еще, — добавил он, — пробудившаяся совесть вынудила бы меня хотя бы частично исправить зло, которое я посеял. Но уже поздно. Как странно, что я никогда не прислушивался к шепоту справедливости, хотя порой очень отчетливо его слышал; я обратил на него внимание только сейчас, когда уже ничего нельзя сделать. А если можно? Можно ли что-то исправить? Пожалуй, да…“ Тут он наполовину приподнялся на кровати, и в его подернутых поволокой глазах полыхнул прежний огонь; потом его голова снова упала на подушку, и он тихо, но отчетливо произнес: „Фолкнер — Руперт Фолкнер — невиновен, я знаю это и чувствую, но пытался его уничтожить. Теперь я хочу засвидетельствовать, что верю в правдивость его признания; Алитея пала жертвой собственного геройства, он ее не убивал. Запомни, Джерард, передай это судьям и спаси его; он много выстрадал, пообещай, что сделаешь это, и тогда я буду знать, что Бог и Алитея меня простили, как я простил их. Я поступаю так, как хотела бы твоя мать; я делаю это, чтобы ее порадовать“.
В тот момент я заплакал, и мне не стыдно в этом признаваться; его гордое сердце смягчилось, когда он вспомнил о добродетели давно погибшей жены, о которой так долго думал с обидой и жестокостью, и для меня это означало торжество всего хорошего в этом мире. Но из-за слез я несколько минут не мог произнести ни слова благодарности. Он заметил, что я тронут, но силы его покидали, и, сжав мою руку, он пробормотал: „Я исполнил свой последний долг; теперь усну“. C этими словами он отвернулся и больше уже не заговорил, лишь произнес мое имя; потом его губы зашевелились, я наклонился к нему, прислушался и услышал имя матери, которое он прошептал перед тем, как издал последний вздох.
Больше я не могу писать; суд состоится немедленно, еще до похорон. Я приеду в Карлайл, и все пройдет хорошо, Элизабет; встреча осчастливит нас. Благослови тебя Господь сегодня и всегда; ты это заслужила».
Глава XLVIII
С этого момента события развивались стремительно; все волновались и предвкушали скорое завершение. «Завтра будет суд», — думала Элизабет. Смертным не пристало мечтать о безопасности, особенно когда их судьба зависит от суждений и поступков собратьев. Фолкнера могли оправдать, но исход суда все же нельзя было предсказать со всей определенностью; даже если бы симпатии склонились в его пользу, достаточно было упрямства одного присяжного, чтобы чаша весов перевесила. В сердце Элизабет закрался тошнотворный страх; она пыталась его скрыть, пыталась улыбаться и повторяла: «Сегодня последний день нашего заточения».
Фолкнер не думал о плохом: осознание собственной невиновности вытеснило страх. Мысли о позорном процессе вызывали у него острую неприязнь, но внешне он казался сдержанным, и вся его наружность свидетельствовала о выдержке и уверенности в высших силах, куда более могущественных, чем любой человек. Настала его очередь ободрять Элизабет. Оба обладали благородством и простотой характера и понимали друг друга с полуслова. Но Фолкнер долго хранил в душе тайные мысли и планы, о которых никому не рассказывал вплоть до этого самого момента; теперь, когда наступил кризис, он решил, что необходимо
