Звезда морей - Джозеф Виктор О'Коннор

которую всюду таскал за собой на длинной прямой спине, точно пропыленный сказочный рыцарь — свой щит, но Диксон ни разу не слышал, чтобы Жан пел или хотя бы говорил. Однажды он спросил деда, почему так. Диксону тогда было двенадцать лет, и дед ответил ему, что, когда Жан Туссен был в два раза его моложе, хозяин, сын ирландской стервы, негодяй из Миссисипи, чтоб ему до скончания века гореть в аду, вырезал Жану язык в наказание за провинность. И пояснил, что на самом деле Красавчика Джона зовут вовсе не Жан Туссен, и Грейс Туссен тоже зовут не Грейс Туссен, что, когда их украли из Африки, у них украли даже имена. Этот день изменил всю жизнь Диксона. Даже больше, чем тот, в который он узнал о гибели родителей. Больше, чем когда к нему пришли полицейские и оповестили, что приключилось несчастье, ужасное несчастье, его дом сгорел, родители мертвы, и ему придется перебраться из Нью-Хейвена к деду в Эвангелин. Это знание впилось в него, как пуля, которую уже не извлечь.

— Жизнь такая, какая есть, — повторяла Диксону Грейс Туссен. — Никогда не вступай ни в какое общество. Не задавай вопросов. Когда тебя не станет, мир останется прежним. И эти поля, и эти деревья будут все такие же поля и деревья. — Позже, уже в студенчестве, Диксон наткнулся на схожее утверждение в достославных «Мыслях» ученого мужа Паскаля. «Все несчастие людей происходит только от того, что они не умеют спокойно сидеть в своей комнате»[97]. Не то чтобы Диксон не соглашался с этим, но что прикажете делать с такой мыслью? Можно ли смотреть, как вырывают языки, клеймят людей, точно скот, именами купивших их дикарей, и утверждать, будто вас это не касается? Одежда на его плечах, сапоги на его ногах, сами философские трактаты, в которых препарируют равенство — все это куплено на деньги от порабощения, на средства фонда, основанного его предками-рабовладельцами. «Теперь это чистые деньги», — уверял его дед. Но в грязном мире не может быть чистых денег.

И своим настоящим он обязан грязным деньгам. Репортерам платят мало и почти всегда с опозданием. Жизнь в Лондоне была дорога, прибыли не приносила, и он мог позволить себе эту жизнь потому лишь, что оплачивал ее дед. Диксон надеялся раскопать «сенсацию», которая обеспечит ему свободу, найти историю, известную ему одному, но за шесть долгих лет этого не случилось. Он все так же зависел от деда. От пухлых конвертов заказных писем с марками Луизианы. От пачек засаленных долларовых банкнот, которые он не заработал. От писем деда, полных сочувствия к тяжкой доле юного сочинителя. «Грантли, у тебя талант. Не зарывай свой дар. Что бы ни случилось, продолжай писать. Не падай духом. Делай, что должен. Речь не о том, что цель оправдывает средства: главное — создавать новые средства и цели». Диксону было противно, что дед словно стремится его оправдать. Его терзало чувство вины за лицемерный компромисс. Теперь ему представился случай избыть эту тягость.

В мозгу его, точно яд, кипели и другие мысли, и он гадал, стоит ли сейчас о них упоминать. В некотором смысле удобнее не говорить ничего, стоять в приятном молчании рядом с собратом-человеком и спрашивать себя, о чем он думает, если думает о чем-то, и к какой категории созерцателей звезд можно его отнести. Но Грантли Диксон знал ответ. Все убийцы неверующие, к какой бы религии ни принадлежали.

— Знаете, мистер Малви, мне знакомо ваше лицо. Малви удивленно наклонил голову, будто собака, услышавшая, что кто-то пришел, покивал, стряхнул пепел с лацкана.

— Наверняка вы видели, как я хожу по палубе, сэр. Я по ночам часто гуляю по кораблю. Думу думаю.

— Наверняка видел. Но видите ли, в чем дело — вот какая странная вещь, — едва я увидал вас впервые, в тот вечер, когда мы отплыли из Ливерпуля, как ваше лицо показалось мне знакомым. Я даже записал об этом в дневнике.

— Уж не знаю, с чего вы это взяли, сэр. Вряд ли мы с вами когда-то встречались.

— Странно, не так ли?

— Говорят, сэр, у каждого человека есть двойник. Может, так оно и есть. — Он засмеялся, точно эта мысль его позабавила. — Может, мой поджидает меня в Америке, сэр. У вас на родине, сэр. Бог даст, мы с ним даже встретимся. И пожмем друг другу руки. Как думаете, сэр?

— О нет, он не в Америке. Думаю, он в Лондоне.

— В Лондоне, сэр? Вы так полагаете? Вот так диво! — Он глубоко вдохнул сырой дым, как человек, которого сейчас поведут на эшафот, и он хочет успеть докурить. — Но если вдуматься, — он затянулся глубже, выдохнул сильнее, — в мире множество странных загадок, что и не снились нашим мудрецам. Как сказано у Шекспира.

— Вы там бывали?

— Где именно, сэр?

— В Лондоне. Уайтчепеле. Это в Ист-Энде.

К его языку прилипла табачная крошка. Он не сразу сумел ее снять.

— Нет, сэр, к сожалению, не бывал. И вряд ли уже побываю. Я дальше Белфаста не забирался.

— Точно?

Призрак рассмеялся неожиданно беззаботно и мечтательно уставился в темноту.

— Лондон такой город, сэр, что побываешь, не забудешь. Говорят, там чудесно. — Он повернулся, посмотрел Диксону в глаза. — Говорят, там полно возможностей. Это правда? Говорят, там масса всего интересного.

— Вы утверждаете, что никогда не были в Лондоне, но должен заметить, что говорите вы так, будто бывали.

— Прошу прощенья, сэр. Но я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Выговор у вас не ирландский. Вы говорите как лондонец.

— Я не вполне понимаю, что угодно вашей милости.

— И вчера за ужином вы ввернули словцо, которое я не мог не заметить. Ходебщик. Если не ошибаюсь, в Лондоне так называют уличных торговцев?

— В жизни я такого не говорил, сэр. Может, ваша милость ослышались. Или не поняли мой выговор.

— Говорили, мистер Малви, еще как говорили. Если не возражаете, я напомню вам.

— Если б и возражал, не стал бы обижать вашу милость возражением.

Диксон достал дневник и негромко прочел строчки:

— «Вечером ужинал вместе с мистером Малви из Коннемары: не могу не отметить, что его речь (признаться, прелюбопытная) пересыпана лондонскими словечками. Например: ходебщик, закадыка — это про друга.

— И вы всё записываете, сэр? Этакая докука.

— Пожалуй, можно сказать, что это профессиональная привычка. Если я не запишу, то непременно забуду.

— Почетная у вас профессия, сэр: писать. Говорят, перо сильнее меча.

— Говорят. Но я сомневаюсь, что это правда.

— И все равно, сэр, этот дар