Звезда морей - Джозеф Виктор О'Коннор
(В ПРЕДЫДУЩИХ ИЗДАНИЯХ ЭТИ РАЗГОВОРЫ НЕ БЫЛИ ОПУБЛИКОВАНЫ.)
Правый борт, близ носа
Около четверти второго ночи
— Любуетесь на звезды, мистер Малви?
— Сэр. Это вы. Доброй ночи, сэр. Храни вас Бог.
— И что там, наверху, интересного?
— Ничего, сэр. Я думал о доме.
— Можно постоять с вами?
— Почту за честь, сэр.
Диксон подошел ближе, встал возле убийцы. Они облокотились на планширь, точно приятели на стойку бара в захудалом салуне.
— Арднагрива, кажется?
— Ard па gCraobhach, как мы ее зовем. Или как звали старики.
— Маленькая деревенька?
— Совсем крохотная, сэр Близ Ринвайла. Пройдешь насквозь и не заметишь.
— Я бывал в Коннемаре, но не так далеко на севере. Говорят, места там красивые.
— Да как вам сказать. Когда-то были красивые. Теперь нет.
— До Голода?
— Давным-давно, сэр. Меня еще на свете не было. — Он поднял воротник от порывистого ветра. — По крайней мере, так говорят. Старики. Но к таким рассказам надо относиться критически. Врут, наверное, от любви.
— Вы курите?
— Вы очень добры, сэр, но я не хочу стеснять вашу милость, у вас и так осталось мало.
Диксон понял, что смущает его в собеседнике. Тот преувеличивал свой ирландский акцент. Как актер в водевиле.
— У меня еще есть. Угощайтесь.
— Премного вам благодарен. Вы очень любезны, милорд.
Призрак взял сигару из серебряного портсигара и наклонился к зажженной Диксоном спичке. Руки его на удивление мягко обхватывали пригоршню Диксона, лицо в свете спички казалось клоунским. Призрак глубоко затянулся, дым попал ему в глаза, он судорожно закашлялся. Как будто не курил и взял сигару потому лишь, что предложили. Вблизи он казался еще слабее и ниже ростом. Дышал с сердитым присвистом. От него пахло холодом и старыми сапогами.
Некоторое время мужчины молча стояли у планширя. Диксон думал, как будет жить без Лоры Маркхэм и что скажет ей на прощанье. Сегодня она объявила ему свое решение: между ними все кончено.
В Нью-Йорке они расстанутся и больше не увидятся. Она вернула ему письма и милые безделушки. Нет, друзьями они не будут. Притворяться друзьями — непорядочно и попросту нечестно. Он не пытался ее разубедить — она не изменит мнения. Мерридит недвусмысленно дал понять, что никогда не согласится на развод. Никогда, об этом и думать нечего. Она заварила эту кашу, пусть теперь расхлебывает. И она будет расхлебывать, она эту кашу хлебает уже не первый год. Как бы то ни было, этот человек — ее муж.
Еще он думал о том, какая странная вещь звезды: в их свете даже простые предметы обретают таинственность. Одни видят в звездах доказательство существования Творца, импульс, который направил Землю сквозь освещенное небытие и всегда будет ее направлять, пока не уничтожит само небытие. Другие же не усматривают в их порядке никаких доказательств: скопление небесных тел, бесспорно, отличается красотою, однако ни целей, ни узоров в них усматривать не след, а значит, и слово «порядок» неточно. Никто их не упорядочивал, расположение их совершенно случайно, и порядок в этом видят лишь обезьяны, которые, разиня рот, глазеют на них с одинокой звезды под названием Земля. Так думал Грантли Диксон: потомки обезьян посмотрели на Господни отбросы и назвали их звездами. Вселенную упорядочил человек, а вовсе не Бог: лишь человек способен назвать случайность «творением», за которым стоит Бог.
Быть может, однажды обезьяны выучатся летать, выстроят корабли, и те поплывут к далеким планетам, как тот корабль, на котором сейчас стоит он сам, плывет по морю. Пожалуй, так оно и будет. Иначе и быть не может. А люди будут таращиться в иллюминатор, изумленно почесываться и. ухая, как шимпанзе, поздравлять друг друга И все это будет считаться поводом для торжества.
Старая Грейс Туссен из племени йоруба, служанка, которая помогала деду его растить, часто напоминала ему о том, что считала главным секретом жизни: все наши страдания происходят от нетерпения, нежелания смириться с тем, что не всё в нашей власти. Во всей Луизиане не было человека мягче: тамошние жители пылки, как жестокое южное солнце, но в этом вопросе Грейс тоже пылко отстаивала свою правоту. Дед Диксона, еврей, ненавидел рабство, и из-за этого они с Грейс часто спорили. Злобные перешептывания соседей были знакомы ему не понаслышке, он часто ездил из штата в штат: в Миссисипи, Восточный Техас, Южный Арканзас. Покупал там самых несчастных и больных рабов, увозил на свою плантацию в Луизиане. Он обходил свои ухоженные луга, осматривал наливающиеся солнцем посевы и подсчитывал, скольких сумеет спасти в этот год. На прибыль с хорошего поля можно купить десять рабов, с плохого — от силы двух. Все драгоценные урожаи со своих пятидесяти тысяч акров он продавал, чтобы освободить похищенных.
Миссисипи — ад для чернокожего, говорил он внуку, Луизиана тоже далеко не рай, но все ж таки не ад. Спасибо Кодексу Наполеона[96]. Дед Диксона купил Грейс Туссен и ее ослепшего от пыток брата, чтобы вернуть им свободу, и часто спорил с нею о том, что называл «свободой воли». Он говаривал, что быть человеком — значит не смиряться с запретами и повиноваться лишь собственной совести.
Грейс Туссен возражала. Легко делать громкие заявления с привилегированной позиции богатого человека. Останься она в стране, где родилась, сама бы, пожалуй, высказывалась в том же духе, отвечала она тому, кто ее купил, ведь предки ее были тамошними королями.
Споры их озадачивали Диксона. Он их не понимал. Как-то вечером в детстве замер в коридоре у приоткрытой двери дедова кабинета и подслушал бушевавшую там ссору: «Думаешь, у Бога есть цвет? Ты правда так думаешь, Грейс? Иисус, скорее всего, был негром! Кожа его была табачного цвета!» Она же отвечала: коли старик так уверен, значит, большего дурака не сыскать во всей Луизиане, потому что Иисус был белый, как все, у кого есть власть.
Летними утрами Грейс с Диксоном гуляли по ведущей к пастбищу аллее, вдоль которой росли юкки и буки; они шли мимо выбеленных хижин на верхнем лугу, сквозь туманный зной табачных полей. В теплом воздухе витал сладкий запах влажных листьев, слышался стрекот сверчков. Порой за ними шагал с палкой брат Грейс, Жан Туссен, которого мальчишки с ферм звали Красавчик Джон. Обычно он всех дичился. А по утрам особенно.
Несмотря на преклонные лета, Жан Туссен отличался недюжинной силой: у него были широкие ладони, на висках вздувались жилы, кожа его была цвета старинного золота. Он часто наигрывал какую-нибудь мелодию на ветхой двухдолларовой гитаре,
