Одинокая ласточка - Чжан Лин
Мы звали тебя Баскетбольным Билли, пастором Билли, но ты не знаешь, что у тебя было еще одно, тайное прозвище – Чокнутый Билли. Ты был совсем не похож на типичных американских священников, чинных педантов, которые только и делают, что пугают всех Божьим гневом. Ты надевал длинный халат, такой же, как у здешних крестьян, и гонял в нем на допотопном велосипеде от своей церкви до нашего лагеря и обратно. Чтобы полы халата не запутались в велосипедных спицах, ты поднимал их и заправлял в штаны, твои волосы, уже начинавшие редеть, раздувались на ветру, как одуванчик. У велосипеда не было тормозов, ты крутил педали назад, когда хотел остановиться. Так, вращая педали то в одну, то в другую сторону, ты разъезжал по горной тропе.
Ты был не только пастором, но и врачом, поэтому в церкви собирался самый разный люд: школьные учителя, мясники, крестьяне-чаеводы, ткачихи и даже бродяги-попрошайки. И среди твоих знакомцев непременно находился кто-нибудь, у кого шурин работал поваром в одном из кабаков уездного центра, а в этот кабак заглядывали и бандиты из тайных группировок “Цинбан” и “Хунбан”, и местная шпана, и сбытчики опиума; или чья-то тетушка служила кухаркой у японского офицера, и когда она подавала на стол закуску чатан, то невольно слышала обрывки разговоров, которые ей слышать не полагалось; или же чей-то сын учился в городской школе и сидел рядом с кровинушкой какого-нибудь чиновника из марионеточного правительства, и этот юный отпрыск был как нарочно отъявленным болтуном. Чутким, как у собаки, носом, проворным, как у змеи, языком ты вынюхивал и выманивал информацию, а затем садился на велосипед и спешил – педали вперед, педали назад – в тренировочный лагерь к разведчикам. Благодаря тебе наши взрывчатки замедленного действия срабатывали в нужном месте и в нужное время.
Старикан Майлз (хотя вообще-то ему шел всего пятый десяток) не уставал повторять, мол, наша безопасность зависит от того, какие у нас отношения с народом. “Почти каждый, кто завоюет доверие местных и заручится их помощью, сможет свободно передвигаться по их земле или, по крайней мере, всегда найдет обходной путь”, – резюмировал он впоследствии. А ты, американский миссионер, проживший в этих краях больше десяти лет, предупреждал нас: американцы должны не просто избегать конфликтов с китайцами, а еще и научиться искусно выдавать себя за коренных жителей.
По твоей подсказке мы стали носить китайскую рубаху, затягивать внизу ремешком штанины, надевать поверх носков соломенные сандалии (мы тогда еще не привыкли разгуливать босиком). Ты напоминал, что в среднем мы намного выше китайцев, поэтому, чтобы не привлекать к себе внимание, нам нужно освоить новую походку. Первое, что нас выдавало, – то, как мы двигались и как сидели. Ты раз за разом увещевал нас опускать плечи и переносить центр тяжести тела как можно ниже, а ноги всегда держать полусогнутыми. Ты говорил, что мы должны ходить с корзинами на коромысле, как это делают деревенские, но ни в коем случае не набивать их для вида рисом, бататом или машем. Это груз тяжелый, полную корзину нам не поднять, а полупустая вызовет подозрение. Нас выручал коровий горох. После сушки он становился совсем легким, мы заполняли корзину доверху, а в зазорах надежно прятали небольшое оружие – при необходимости его нетрудно было вытащить. Для пущего сходства с местными ты даже прописал нам акрихин – средство, которое лечит малярию и заодно окрашивает кожу в желтоватый цвет. Наш штатный медик был уже готов разозлиться, но ты знал, как его умилостивить – после нескольких кружек рисового вина он согласился, что идея хорошая.
Ты понимал, что мы тоскуем по дому. Однажды мы при тебе проклинали рис со свининой и люффой, бессменную нашу кормежку, так ты заявился на кухню, взял рубанок, которым остругивают дерево, перевернул его и показал повару, как строгать на нем картошку, а потом нажарил нам на здешнем сурепном масле картофельных чипсов, почти таких же вкусных, как дома у мамы.
На раме твоего велосипеда неизменно висел деревянный ящичек, который мы прозвали “сундуком с сокровищами”, потому что оттуда в любую минуту могла появиться какая-нибудь немыслимая диковина. Толстый молитвенник был там, наверно, единственной подобающей миссионеру вещью. Кроме него и нескольких лекарств на экстренный случай, внутри могли оказаться пачка-другая сигарет “Кэмел”, журнал “Тайм”, затертый и без обложки, банка шоколадных ирисок, бренди “Корбел” и молотый колумбийский кофе. Твои разношерстные приятели, которых ты бесплатно лечил, всегда находили способ отблагодарить тебя, добывая на черном рынке дефицитные товары из Америки, все то, что наши ребята с риском для жизни переправляли через “Горб”[7]. Но ты никогда не был спекулянтом: стоило левой руке взять подарок, правая уже несла его в общежитие инструкторов.
Бывало, среди “сокровищ” находились и пачки презервативов. Ты видел, как порой из нашего общежития выходят “улыбчивые девушки”. Ты боялся, что одиночество и глушь станут нам невмоготу, кто-нибудь нарушит приказ, уйдет в самоволку в город, где его и прикончат – японцы как раз назначили награду за каждого американского солдата, который участвует в секретной миссии. Ты рассудил, что лучше нам затаиться в норке и позволить себе маленький грешок, который сам Бог простит, чем помирать ни за что. По воскресеньям, когда мы одевались поприличнее и шли к тебе в церковь на службу, ты улыбался, точно большой ребенок. А если кто ленился и пропускал молитву, ты лишь качал головой и цокал языком – то ли с упреком, то ли с пониманием.
Ты день за днем заботился о наших жизнях и душах, поэтому, пусть мы не воевали бок о бок, ты все-таки мой боевой товарищ, а они – нет.
Знаю, вы прождали пятьдесят два года. Хотя нет, ты, пастор Билли, ждал меня семьдесят лет. Я понимаю ваше нетерпение и даже злость. Но не мне вам объяснять, что жизнь и смерть человеку неподвластны. Подобно тому, как пастор Билли горячо умолял небеса дать ему пожить, я вновь и вновь просил Господа послать мне скорую смерть. Мне было семьдесят два, когда жена покинула этот мир и забрала с собой мой вкус к жизни. В восемьдесят четыре я упал в ванной, и меня отправили в детройтский госпиталь для ветеранов. Инсульт, паралич, потеря речи – но не памяти. Я оставался в
