Одинокая ласточка - Чжан Лин
То, что командир не увидел, не понял, не услышал, не сделал,
Мы увидим, поймем, услышим и сделаем за командира.
Замолчав, мы переглянулись и оба прыснули со смеху. Странная штука – время, оно с чего угодно сорвет строгую торжественную оболочку, обнажив абсурдную сущность. Когда-то это правило представлялось вам непреложным законом, ведь, как известно, священный долг военного – подчиняться приказу. Но твое терпение, хоть и казалось резиновым, однажды лопнуло. Годы спустя я по-прежнему помню твой тихий и вместе с тем оглушающе громкий бунт перед общежитием.
Ты провел пальцами по стене и пробормотал: раньше она была выше. Я сказал: осела под лозунгами, их вон сколько накопилось за эти годы.
Не говоря больше ни слова, мы вновь двинулись по тропке.
Так мы дошли до моей старой церкви. Это здание до сих пор самое прочное и нарядное в Юэху, поэтому ни у кого не поднялась рука его снести. Только с каменной таблички над воротами давно соскоблили иероглифы “Дом молитвы”. Табличку закрыли деревянной доской, пропитанной тунговым маслом, посередине нарисовали красную звездочку, а ниже написали: “Начальная школа «Алая звезда»”. Еще не кончились летние каникулы, в классах было пусто, изнутри не доносилось ни звука. Ребята постарше, скорее всего, помогали родным по хозяйству, лишь несколько девчушек шести-семи лет играли перед школой в резиночку, считая вслух:
Девять, восемь, семь и шесть,
В двадцать первом цветок есть.
Раз, два, три, четыре, пять,
Цветок малань расцвел опять.
Это любимая считалка китайских девочек, смысл ее так и остался для меня тайной. Но мне нравилось слушать их голоса. Голоса, не тронутые невзгодами, гладкие, без отметин, звонкие, как ветряные колокольчики.
Дети раз за разом повторяли свой стишок, резинка в их руках поднималась все выше и выше – от колен до талии, от талии до плеч, от плеч до макушки, и каждая новая высота испытывала пределы их гибкости.
В конце концов одна из школьниц, пониже ростом, выбыла из игры. Когда резинку задрали до макушки, девочка не смогла ее перепрыгнуть. Бедняжка не рассчитала силу, потеряла равновесие и шлепнулась на землю. Вместо того чтобы помочь ей встать, ее подруги так и покатились со смеху. Школьница ужасно смутилась и скривила рот, как будто собиралась заплакать.
В эту минуту подошла ее старшая сестра, подросток лет тринадцати или четырнадцати на вид. Судя по всему, она направлялась к реке, чтобы постирать одежду: в бамбуковой корзине у нее за спиной лежал ворох грязных вещей, сбоку к корзине был привязан соломенным жгутом валёк. Она помогла сестренке подняться и отряхнуть штаны.
– Чего реветь по пустякам? Успеешь еще в жизни нареветься, – сказала старшая.
Казалось, это не сестра говорит, а мать. Или даже бабушка.
Ты вдруг замер, твой взгляд устремился к девочке с корзиной. Застыв на одном месте, ты долго не сводил с нее глаз.
Я знаю, кого она тебе напомнила, но это имя нельзя произносить вслух. Небо на него отзывается дождем, а земля – болью.
С тех пор Лю Чжаоху каждый год составлял мне в деревне компанию. Мы с ним все ждали и ждали тебя, Иэн Фергюсон.
Кто бы мог подумать, что ты такой живучий – заставил нас ждать пятьдесят два года.
Первые тридцать лет мы держали себя в руках. Мы думали: ты, наверно, по-прежнему работаешь, выплачиваешь остатки по ипотеке; может быть, ты вышел на пенсию и укатил с женой в круиз, чтобы возместить ей все то, что в прошлом недодал, и вы уплыли в новые края, о которых ты прежде только слышал; может, твои внуки и внучки еще совсем маленькие и ты хочешь, чтобы они как следует запомнили дедушку… Одним словом, мы и так и этак оправдывали твое отсутствие.
К сороковому году терпение пошло на убыль. Старик за восемьдесят не тянет ипотеку и не растит детей. Даже если он при смерти, его супруге (при условии, что она вообще жива) незачем чересчур убиваться. Это время, когда листва увядает, плод падает на землю, а человек умирает. А ты, неужели ты и впрямь настолько любишь мир живых, что забыл про наш уговор?
Ты все никак не появлялся.
К пятидесятому году мы не просто потеряли всякое терпение, в нас мало-помалу закипал гнев.
Мы тоже прошли войну, но нас жизнь не баловала. Мы умерли молодыми, а тебе, значит, можно вечно коптить небо, попирая все законы природы? На каком таком основании? Ну, на каком? Тебе уже за девяносто, от тебя несет гнилью, тухлый ты старикашка, хватит занимать место на земле, уступи его молодым, им встать некуда! Пора уже тебе помереть, давно пора!
Ты, вероятно, услышал, как мы с Лю Чжаоху тебя браним. Сегодня, на пятьдесят второй год нашего ожидания, ты наконец объявился.
Иэн Фергюсон: боевые товарищи, хаки, нежданная гостья и так далее
Я пришел почти сразу. Если бы вы сейчас стояли на кладбище в пригороде Детройта, вы бы сами увидели, что цветы на моем надгробии еще не поблекли и не увяли.
Вы, может быть, заметили, что на мне та самая форма цвета серого хаки, которую мы носили в лагере. Вообще-то у меня в чемодане припрятана форма ВМС, сшитая в Шанхае на заказ, в отличном состоянии – единственное обмундирование, которое я надевал в Китае. Шанхайским портным, наверно, и не снилось, что победа принесет им неиссякаемый источник дохода. С самого прибытия в Китай мы ни разу не примерили военную форму. Когда нас распределили по тренировочным лагерям, Майлз отдал приказ: мы могли носить только хаки, без фуражки и каких-либо знаков различия. Так мы избегали лишних церемоний вроде стойки смирно и отдания чести при виде командира, а главное, попади мы в руки японцев, они бы ни за что не поняли, кто мы такие.
Осенью сорок пятого, когда мы наконец распрощались с захолустной Юэху и приехали в Шанхай, наши сердца трепетали от нетерпения. Военные тогда говорили: “Шанхай – это Шанхай. Шанхай – это не Китай”. Шанхай вобрал в себя
