Шесть дней в Бомбее - Алка Джоши
– Тогда он может показаться вам горьковатым. Но перед ужином его пить приятно. – Он ухмыльнулся, продемонстрировав щель между передними зубами.
Другого такой изъян бы не красил, но ему почему-то шло.
Я честно попыталась сделать глоток. Напиток оказался сладкий, легкий и, как и предупреждал официант, горьковатый. Но мне понравилось. Я залпом осушила бокал. Мне нужно было как-то отвлечься от того, что я только что увидела на бульваре. Я заказала еще. И начала получать удовольствие от обстановки, подумала даже: «Посмотри-ка на меня, мам. Я рискую. Делаю то, чего никогда раньше не делала. Жаль только, что тебя со мной нет».
Жозефина и Берта ругались из-за заказа, который художница должна была выполнить.
После третьего кампари мне захотелось в туалет. Я спросила официанта, где он, и тот кивнул на лестницу. Я, шатаясь, побрела мимо кабинки Жозефины. Ощущения были самые приятные, ноги и руки стали легкими, казалось, что все тело может сложиться пополам. Представив это, я рассмеялась. Ухватилась за перила и стала спускаться по лестнице. А когда открыла дверь в туалет, кто-то грубо толкнул меня сзади, так что я упала на раковину и ударилась головой о зеркало. Какой-то мужчина привалился ко мне сзади. От него пахло пивом и сигаретным дымом. Край раковины так вдавился в живот, что к горлу подступила желчь. Чужие руки стали неловко задирать мне юбку. Все произошло так быстро, что я даже не успела закричать. И вдруг поняла, что не могу. Своей мясистой рукой он зажал мне рот и нос. Не в силах вздохнуть, я изо всех сил вцепилась зубами ему в ладонь.
– Guenon! – заорал он.
Правой рукой я попыталась ударить нападавшего по ребрам. Но он слишком тесно ко мне прижимался, и мой кулак не нанес ему никакого вреда. Поймав мою руку, он задрал ее вверх. От боли у меня выступили слезы. Я сильнее впилась зубами в его плоть. И вдруг кто-то оттащил его от меня. Я повалилась вперед и ухватилась обеими руками за раковину. Привалилась головой к зеркалу и попыталась отдышаться.
– Ça va?
Обернувшись, я увидела Жозефину. Мужчина, держась за раненую руку, обошел ее, шатаясь, и побрел вверх по лестнице. Жозефина загораживала мне свет, и я не видела выражения ее лица. Три стакана кампари дали о себе знать, я снова развернулась к раковине, и меня вывернуло. Я даже не поняла, что плачу. Из носа текло. Голубой свитер доктора весь промок. От воды или рвоты?
– Не понимаю, что я делаю, – зарыдала я от унижения. – Зачем я здесь? Зачем приехала в Париж?
– Умойтесь.
Я вывернула кран и плеснула в лицо водой. На крючке висело маленькое полотенце, о которое, должно быть, вытерли сотни рук. Жозефина протянула мне свой носовой платок, и я вытерлась.
Она взяла меня за руку и повела прочь из туалета. Но я заартачилась.
– Мне нужно пописать.
Я напомнила себе пятилетнюю девочку, которая просит маму подержать ее за ручку.
– Идите, – бросила Джо.
Пока я была в кабинке, она велела мне снять грязный свитер и блузку и дала свой пиджак.
Потом довела до своего стола и усадила на стул. Берта исчезла. И завернутую картину забрала с собой.
– Merde! – раздраженно выдохнула Жозефина.
Покачала головой и подозвала официанта. Они быстро заговорили по-французски, а я слишком устала, чтобы понимать чужой язык.
Когда официант отошел, Жозефина дала мне стакан воды. И я осушила его одним глотком.
– Не стоит перебарщивать с кампари.
Она попросила Генри принести еще воды.
Как я могла так сглупить? Я ведь уже выставила себе дурой на «Вице-короле» перед доктором Стоддардом, перебрав с портвейном. Я чувствовала себя такой идиоткой, что не могла поднять на Жозефину глаз.
– Куда он пошел?
– Сбежал. – Она щелкнула золотой зажигалкой и прикурила сигариллу. – Никогда его прежде не видела. Было время, когда я почти всех тут знала. Но очень многие художники и писатели уехали из Парижа – Грис, Матисс, Хемингуэй, Фицджеральд. Раньше в кафе бывало столько народу, что столы выставляли на улицу. А теперь тут прямо город-призрак. – Она постучала сигариллой о пепельницу. – Остались одни сюрреалисты. Вроде тех парней снаружи. Того, со сломанным носом, зовут Фернан Леже. – Она выпустила дым уголком рта, чтобы он не полетел в меня. – Возле него Марсель Дюшан. Третий – Ман Рэй. Они зовут его Мэнни. А за соседним столиком Луи Арагон. Он скорее писатель и коллекционер, чем художник. Каждый из них в своем роде гений. Есть еще Пикассо – он пока тут. И взял понемногу от всего – и сюрреалист, и кубист, и футурист, и пионер.
Генри принес чистую скатерть, точно такую же, как на других столах. И Жозефина велела завернуть в нее мою грязную одежду.
– Извините, – только и смогла выдавить из себя я.
Она оглядела меня сквозь клубы дыма.
– Как вас зовут?
– Сона Фальстафф.
– Фальстафф как у Шекспира?
Я озадаченно склонила голову. Казалось, будто в черепе туда-сюда плещет вода. Никогда раньше я не задумывалась, почему у моего отца была такая фамилия.
– Вам нельзя тут находиться. Вы слишком молоды, чтобы быть в Париже одной.
Я и сама чувствовала то же, но меня смутило, что она озвучила это вслух.
– Мне двадцать три, – выпалила я, как двенадцатилетка.
Генри принес еще воды, и Джо пододвинула мне стакана.
– Именно!
Я сделала глоток. Потом еще один.
– Мисс Новак говорила, вы продвигаете только женщин.
Она осмотрела сигариллу и стряхнула пепел в пепельницу.
– Я не готова говорить о ней. Но если вы спрашиваете, почему я не занимаюсь художниками-мужчинами, я спрошу в ответ, не кажется ли вам, что у мужчин и так слишком большая фора в начале пути? – Я задумалась над этим, а она придвинула ближе пепельницу. – Художники – особые люди. Они как дети. Очень талантливые дети. Но им нужно, чтобы их любили. Чтобы говорили, что людям необходимы их работы. Что они важны!
– Вы про них говорите прямо как мать. – Я не знала, замужем ли Жозефина и есть ли у нее родные дети.
– Наверное, в каком-то смысле я и есть их мать. Для Берты, которую вы видели, для Ханы Орловой, Сони Делоне, Жермен Ришье уж точно. Но более важно, что я их хранитель. Защищаю их от плохих новостей. И обеспечиваю возможностями. Храню их деньги, когда знаю, что сами они не в состоянии этого делать.
– Вы их любите?
Она
