Шесть дней в Бомбее - Алка Джоши
Этот лоток отличался от других. Вместо занавеса тут была стеклянная дверь, и вообще палатка больше смахивала на настоящий магазин. Я вошла и огляделась. Картины были развешаны на каждой стене и даже свешивались с потолка. Некоторые были в рамах, но большая часть – нет. В центре стояла доска, к которой тоже было пришпилено несколько картин. У прилавка, спиной ко мне, стояла очень высокая женщина в элегантном синем костюме с юбкой. На уложенных волнами иссиня-черных волосах (европейки часто носили такую прическу) у нее был надет горчичного цвета колпак. Холст она держала в обтянутых перчатками руках.
Мужчина – вероятно, Луи Ле Гран – был одет в полосатую рубашку с закатанными до локтей рукавами и черные брюки на подтяжках. Он стоял, скрестив руки на груди.
– Я только на прошлой неделе с ней говорил. Меньше она не возьмет.
Зубы его были похожи на готовый обрушиться частокол.
– Моим клиентам эта картина не подойдет, – буркнула женщина.
Хозяин лавки опустил руки ладонями вниз.
– Мадам, у нее есть гашиш. Услаждает лучше любовника. Если годится для Гюго и Бодлера… Так она говорит. Et alors, ей нужны деньги.
– Вполне вероятно, но мой клиент не заплатит столько, сколько она хочет.
– Что за клиент?
По тому, как напряглись плечи женщины, я поняла, что вопрос ее разозлил.
– Мсье Ле Гран, я никогда не разглашаю имена своих клиентов, – произнесла она, словно отчитывала непослушного ребенка.
Потом отложила полотно на прилавок.
Луи всплеснул руками.
– Знаю-знаю! Désolé. – Однако вид у него был скорее раздраженный, чем виноватый.
– Мы готовы заплатить половину того, что вы просите.
Луи отер рукой губы и пожал плечами.
– Тогда не берите.
Тут он, кажется, впервые заметил меня. Указал подбородком на зажатую у меня под мышкой картину и спросил:
– Мадемуазель?
Я так увлеклась их разговором, что подпрыгнула от неожиданности. И тут женщина обернулась. Кожа у нее была цвета кофе с каплей молока. И глаза того же оттенка. Так могла бы выглядеть уроженка Южной Индии. Именно так Мира и описывала мне Жозефину Бенуа. Руки в перчатках кремового цвета. На темной шее блестела нитка жемчуга. Возраст ее выдавали лишь морщины по углам рта. Но сколько ей лет, я определить не бралась, может, тридцать – сорок. Тонкие губы Жозефина выкрасила бордовой помадой.
Я, должно быть, долго разглядывала ее, потому что Луи повторил:
– Puis-je vous aider?
Я забыла поприветствовать торговца словом «бонжур», к которому привыкла, общаясь с Ральфом Стоддардом.
– Бонжур. – Я кивнула Луи, потом шагнула к женщине. – Мадам Бенуа?
Она наморщила лоб.
– Вы знали Миру Новак?
– Я знаю Миру, – поморгав, осторожно поправила она.
– Боюсь, у меня печальные новости. – Заметив, что Луи изумленно вскинул брови, я добавила: – Может быть, нам лучше поговорить наедине?
Но тот меня опередил. Разулыбался, демонстрируя свои кривые зубы.
– Повезло вам, мадам Бенуа. Теперь на художественном рынке работа Миры Новак будут стоить целое состояние. У вас ведь есть несколько? Получается, вас ждет очень светлое будущее. – Он подобрал маленькое полотно со стола. – Завернуть вам? За полную стоимость?
Жозефина, которая в туфлях на каблуках была с Луи одного роста, уставилась на него так, словно была выше на целый фут. Он сжал зубы. Она же порылась в сумке и выложила на прилавок несколько французских банкнот.
Луи хлопнул в ладоши, вскинул руки, потом уронил их.
– Мерси, мадам.
И завернул небольшую картину в коричневую бумагу, а с двух сторон прикрыл картоном, чтобы полотно не повредилось.
Как только он вручил пакет Жозефине, та развернулась и, стуча каблуками, вышла из магазина. Шагала она так быстро, что мне пришлось почти бежать, чтобы за ней угнаться.
Мы миновали несколько прилавков, затем она остановилась, щелкнула золотой зажигалкой и прикурила сигариллу. Убрала зажигалку, глубоко затянулась и сухо, хоть и не сердито, бросила:
– Вы не дали мне доторговаться.
Я слегка запыхалась. Под мышками взмокло от пота. На улице было градусов пятнадцать – ощутимо меньше, чем в Бомбее в это время. По идее, я должна была бы мерзнуть.
– Простите, мадам. Но я приехала издалека, из самого Бомбея, чтобы с вами поговорить.
Она перевела взгляд с сигары на мои губы. Словно глухая, пытавшаяся читать по губам.
– А сами вы?..
– Я была медсестрой мисс Новак. В Бомбее она заболела и попала к нам в больницу. Боюсь, она пробыла у нас лишь шесть дней и…
Впереди играл джазовый ансамбль, вокруг которого толпились зрители. Гитаристы что-то импровизировали. Люди стали оборачиваться на нас.
Жозефина, забыв обо всем, застыла на месте, другим покупателям пришлось ее обходить. Она смотрела в землю, усеянную остатками съеденных на бегу обедов, окурками и чеками. Я дала ей время осознать новость. На вид она не сильно расстроилась, скорее, не ожидала такого услышать. Впрочем, каждый человек горюет по-своему.
– Мисс Бенуа?
Она так глубоко задумалась, что не услышала, как я ее окликаю. Я вытащила из ее обтянутых перчаткой пальцев сигариллу, бросила на землю и раздавила туфлей. Потом аккуратно вытащила у нее из-под мышки только что купленную завернутую картину, побоявшись, что она может ее уронить. Заботиться о людях для меня было так же естественно, как дышать, я делала это машинально.
Через несколько минут Жозефина выпрямилась и оглядела меня. Похоже, приняла какое-то решение.
– Так Миры больше нет? – наконец, спросила она.
Я кивнула.
– Хорошо, – по-деловому отозвалась она.
Достала из сумочки солнечные очки и нацепила их на нос. Она и раньше казалась отчужденной, а сейчас совсем захлопнулась. Я гадала, всегда ли она их носит или надела только сейчас, чтобы скрыть эмоции.
– Я опаздываю на встречу, – бросила она наконец, взглянув на часы.
Обошла меня кругом и зашагала в сторону выхода.
– Но, мисс Бенуа, я приехала издалека.
Она резко развернулась.
– Вы что, глухая? Мне плевать.
Мне в лицо полетели капельки слюны. Не сказав больше ни слова, она быстро пошла прочь, пробираясь сквозь толпу.
Картина, которую она купила, так и осталась у меня в руках.
– Подождите, мисс Бенуа! – закричала я. – У меня ваша…
Она лишь зашагала быстрее. Но мне не хотелось, чтобы меня обвинили в воровстве. Если нравы во Франции такие же, как в Британском Радже, меня автоматически сочтут преступницей. Судьей и присяжными станет вековая нетерпимость. Не спуская глаз с маячившего впереди горчичного колпака, я стала проталкиваться за Жозефиной. Мне привычнее были бомбейские
