Славные подвиги - Фердиа Леннон
Афины. 408 г. до н. э
В последний вечер стояла такая буря, от каких собаки воют, дети плачут, а черепицы слетают с крыш, теряясь среди опавших листьев, и все сказали, что это хороший знак. Какая была бы безвкусица – провожать человека, написавшего такие слова, хорошей погодой. Все, что у него было, разложили по ящикам, и дом, в котором не осталось личных вещей, был пугающе пуст. Чтобы все перевезти, нужны были целых четыре повозки, и две из них – для одних только книг. Каждый свиток длиной с ковер. Столько слов не прочитать ни одному человеку – и все же, когда гости приходили попрощаться, сжимая в нервных пальцах подарки, что приносил почти каждый из них? Нет, не полезные вещицы, вроде меховых одежд, чтобы согреваться суровой северной зимой, не драгоценности, не золото. Они приносили книги и знали, что ничего другого он не хотел.
Ящики повыше служили столами. Те, что поменьше, сгодились на стулья, и зрелище было странное, потому что на ящиках восседали, ожидая ужина, самые богатые и уважаемые из горожан, люди, привыкшие возлежать на диване, пока рабы бесшумно скользят вокруг, предвосхищая любой каприз. Сегодня прислуживал лишь один человек. Старик с густыми волосами цвета железа и внимательными темными глазами. Слугу звали Амфитрион, и он был в ярости.
Долгие годы он изо всех сил старался содержать достойный дом. Это он первым предложил своему господину устраивать симпосии. Из осторожной попытки придать своему господину уважения в глазах общества родились самые престижные пиршества в городе. Знатные люди подходили к нему на улице и умоляли замолвить словечко: прошу, не осталось ли у вас свободного места? Всю свою жизнь Амфитрион посвятил этим вечерам. То, что его господин вкладывал в пьесы, он вкладывал в званые ужины. Он мучился, выбирая, какой подать пирог, так, как, должно быть, бьются философы над вопросом о первопричинах. Он не спал ночами, обдумывая, какое вино подать к какому блюду. Конечно, он нанимал лучших музыкантов, певцов, чей голос и мастерство были таковы, что сам Орфей, услышав их, зарделся бы и объявил себя дилетантом, – но важнее всего была беседа. То пламя, которое разгоралось, когда соединялись хорошее вино, музыка и умы. Но сейчас, в их последний вечер в Афинах, все было иначе: мужи сидели на ящиках, в животах у них урчало, а господин все не собирался почтить их присутствием.
Кто-то дотронулся до его руки, и, опустив взгляд, он увидел юношу – пугающе красивого, со светлыми волосами, небрежно уложенными по последней моде, и с голыми щеками; только на подбородке рос пушок. Он был сыном какого-то политика, о котором шло много разговоров. Были времена, когда Амфитрион не просто знал бы, как его зовут, но смог бы начертить по памяти его семейное древо. Он отстал от жизни. Юноша улыбался так, как это делают очень красивые люди – словно он уверен в том, что его улыбка будет принята с теплотой, – но в голосе слышалось тревожное придыхание, которое паренек изо всех сил старался скрыть.
– Прости, ты не знаешь, он скоро спустится?
– Да, господин. Он заканчивает важное письмо, но вскоре к нам присоединится.
Ложь – но нельзя ведь было сказать правду. Что прощальный ужин был его идеей, а господин хотел ускользнуть из города ночью, не сказав никому ни слова. Что он, наверное, читает и не спустится до самого последнего момента. Нет, много лучше было придумать важное письмо.
– О, представляю, сколько писем ему приходится писать, – с жаром сказал юноша. – Наверное, даже царям с царицами.
– И такое случалось. – Это была правда; приятно было больше не лгать.
– А что, Македония считается?
Это сказал Критий. Тоже политик, но настолько влиятельный, что даже Амфитрион не мог о нем не знать. В юности он был славным атлетом, но в среднем возрасте сделался тучным, и черты его лица сгладились так, что глаз за них не цеплялся. С самого своего прихода он отпускал ядовитые реплики – то ли от голода, то ли от злого умысла.
– Я о том, – сказал Критий, – что, по-моему, мы принижаем царственных особ, потакая тому, как себя называют всякие низкопробные вожди. Возьмем Керамик – там сейчас объявился один карманник, так он себя величает царем нищих. Что же он, в самом деле царь?
Кое-кто из гостей посмеялся. Амфитрион предложил Критию еще вина.
– Не вполне понимаю, о чем ты, – сказал юноша.
– Сразу видно – сын своего отца. Надо все объяснять помедленнее, да?
Снова смех, и юноша залился краской; особенно сильно покраснели уши.
– Поскольку мы в гостях, я притворюсь, что этого не слышал.
– Притворяйся на здоровье. Радостно видеть юношу с воображением.
– Но я вынужден не согласиться с тем, что ты сказал о Македонии. Это могущественный край, и с каждым днем он становится сильнее. – Он оглянулся по сторонам, часто моргая. – И мне кажется, что если тот, в чьем доме нас принимают, один из славнейших умов, какие произвел на свет наш город… мне кажется, что если он выбрал покинуть нас и отправиться творить в Македонию, то одно это делает ее великим царством.
Прежде чем Критий успел ответить, Амфитрион извинился и поднялся наверх, в покои своего господина – ибо, в самом деле, это было уж слишком. Как и ожидалось, он застал его за чтением, с книгой на коленях.
– Тебе нужно спуститься. Они теряют терпение.
Господин поднял взгляд:
– Так он не пришел?
– Боюсь, что нет. Он очень болен, с постели не встает. Лекари говорят, не доживет до весны.
Кивок, как будто это он и ожидал услышать.
– А я думаю, он выкарабкается. Хотя бы затем, чтобы пережить меня. Во всем-то он должен победить.
Он улыбнулся, но в его улыбке была какая-то горечь, какая-то меланхолия.
Амфитрион подал ему трость. Оба они ходили с тростью, только у трости его господина набалдашник был посеребренный. Он поднялся на ноги. Мужчина он был высокий, когда-то почти на голову выше Амфитриона, но спина у господина была больная, и он так сгорбился, что они
