Звезда морей - Джозеф Виктор О'Коннор
Когда они наконец отыскали место для бивака, уже стемнело. Лежавший на земле хворост отсырел и не желал гореть, и Суэйлз развел костер из своих рубашек, а Малви отправился за водой. Холод стоял такой, что было слышно, как трещат деревья. Когда Малви вернулся в лагерь, его трясущийся спутник швырял в огонь свои философские книги.
— Гераклит говорил, что все в этом мире состоит из огня. Поделом ему, мужеложцу полоумному.
— Вилли… это ужасно. Тебе понадобятся твои книги.
— Доктор Фауст свои сжег. Пользы они не принесли. Так хотя бы мы с тобой погреем свои праведные задницы у костра из моих книг, а? — Он заглянул в свою котомку и хохотнул. — Чего изволите, мой господин? Чосера или Шекспира?
— Шекспир будет дольше гореть.
— Эх, дяденька, — вздохнул Суэйлз, — но Чосер горит милее. — Он швырнул в костер «Кентерберийские рассказы». — Гори, ублюдочная ижица[66].
Они разделили поровну пойло, которое выменяли у бродяги, хотя Малви отдал приятелю лишний глоток. Ведь джин достался им в обмен на воскресные башмаки Суэйлза. Кроме фляги, горсти заварки и буханочки хлеба, которую Малви стянул в Дьюсбери, согреться в лютую стужу было нечем.
Постепенно они сожгли всю историю английской литературы от «Видения креста»[67] до «Эндимиона» Китса, избавив от огненной казни лишь Шекспира. (Хотя, когда джин обжег голодный желудок Суэйлза, третий акт «Короля Лира» он использовал по назначению, которое вряд ли предполагал автор. «Дуй, ветер, дуй», — горько рассмеялся он, присев на корточки. — «Пусть лопнут щеки»[68], — хохотнул в ответ Малви.)
К полуночи джин за кончился, по не подействовал на Малви так, как он надеялся Он не опыты, соображал трезво, и мысли его омрачились (ом это пред видел). Это последняя мочь, которую они с Уиль ямом Суэйлзом проведут вместе. Несмотря на прекрасные рассуждения о великолепии Лидса, Малви отлично понимал: ему там делать нечего. Ему случалось бывать в этой части Англии, и он понимал, 410 нужно, чтобы выжить в таком городе. Работа на фабрике и любой физический труд требуют силы, вы носливости, которых он в себе более не ощущал. Он видел батальоны угрюмых мужчин, толпившихся по утрам у фабричных ворот в надежде, что бригадиры выберут их на смену. Крепких мужчин, каждого из которых дома ждала голодная семья. Мужчин, готовых трудиться по двенадцать часов кряду, не прерываясь даже для того, чтобы сделать глоток воды. Мастера прохаживались вдоль шеренги, точно капралы, кивком отбирали самых мускулистых кандидатов, не обращая внимания на жалобные мольбы остальных. Мастера вовсе не были жестокими: они были реалистами. Ни один начальник от Брайтона до Ньюкасла не возьмет на работу хромого калеку.
В Лидсе его не ждет ничего, кроме очередных мытарств, а климат тут холоднее и дождливее, чем в Лондоне. Суйэлз займет местечко в Киркстолле, а Малви придется выживать своим умом в городе, уклада которого он не знает, да и силы уже не те. Возвращение к воровской жизни представлялось ему теперь невыполнимой задачей: эту стену ему нипочем не одолеть. Глядя в брызжущий искрами огонь, он даже подумал мрачно, что лучше бы остался в Ньюгейте.
— Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чем ты думаешь, дяденька, — произнес Суэйлз.
— Ни о чем, — ответил Малви. — Ноль.
Учитель поднял глаза, лицо его раскраснелось от жара костра.
— Девять помножить на ноль, — продолжал Малви, — будет ноль.
Суэйлз печально кивнул, точно соглашаясь с чем-то.
— Тыс и есть, мой старый латник. Очень жаль.
— Завтра нам придется расстаться, Вилли. Ты и сам это знаешь.
— Не дури, милый мой. Нам еще улыбнется удача.
— В Лидсе мне удачи ждать неоткуда, учитель Суэйлз.
— Дружба — большая удача. Разве мы не друзья?
— Друзья, но… сам не знаю. Мне очень грустно, Вилли.
— Утро вечера мудренее: выспишься — и грусть пройдет. Вот увидишь.
Они улеглись бок о бок под ясенем, Суэйлз укутался в одеяло, Малви — в шинель, и тихонько пели, пока не уснули под дождем.
Проснувшись на заре, Малви обнаружил, что Уильям Суэйлз греет оставшийся с вечера чай. Утро выдалось тихое, холодное и немного туманное. Малви поковылял к ручью, текшему по черным валунам, опустился на колени, вымыл лицо и руки. Когда он закончил, повалил снег: пушистые влажные снежинки шерстяной белизны. Другого выбора нет, вертелось у него в голове. Он и прежде оказывался на волосок от смерти, но никогда еще не был так близко к ней, как сейчас. Попытайся он вернуться пешком в Лондон, ему конец. Падал снег, молочно-белые кристаллы. Камней в ручье не нашлось — по крайней мере, таких, которые он сумел бы поднять, — и он взял дубовый сук.
Девять умножили на ноль.
Он похоронил Уильяма Суэйлза в яме. которую вырыл в лесу, завалил ветками и листьями папоротника, закидал могилу землей со всем почтением, на какое был способен, и оплакал единственного человека в Англии, отнесшегося к нему с немудрствующей добротой. Не зная, какой веры был убитый (если вообще верил в Бога), Малви прочел «Аве Марин», декаду розария и пропел единственную строфу, которую вспомнил из «Тантум эрго»[69]. Когда пришла пора поставить небольшой деревянный крест, он вырезал на нем слова «Пайес Малви, вор из Голуэя». А потом допил чай, собрал свою котомку и направился в Лидс.
Полтора года Малви прожил в чужой шкуре. Ему нравилась мирная жизнь школьного учителя. Детям было от пяти до одиннадцати лет: чтобы их учить, не нужно быть доктором богословия. Если держаться уверенно и строго, никто не заметит пробелов в твоих познаниях. Но он учил их важному: чтению, счету, письму — умениям, освещавшим самые мрачные его дни. Малви и сам получал важный урок. Люди видят лишь то, что хотят видеть. Безопаснее всего прятаться на видном месте.
Он часто думал, что это самое счастливое время его взрослой жизни: пожалуй, единственное время, когда он был по-настоящему счастлив. В каменном домике, по должности полагавшемся учителю, было тепло зимой и прохладно летом. У него была кровать, крыша над головой, пять шиллингов в неделю и любая еда, какую душа пожелает: жители окрестных деревень постоянно приносили ему съедобные гостинцы. Из жалости, которую так часто вызывают одинокие
