Кодовое имя – Верити - Элизабет Вейн

– А может, и получится перейти в режим сваливания! – выдохнула Мэдди. – Только не на высоте пятьсот футов, а то нам конец. Дай подумать…

Королевна не мешала подруге думать. Она не отрывала взгляда от альтиметра. Самолет снова набирал высоту.

– Сейчас я иду вверх специально, – мрачно объяснила Мэдди. – Нужно поднять тебя на три тысячи футов. Выше забираться не хочется, иначе мне потом никогда не спуститься. Но тебе не опасно будет прыгать с парашютом.

* * *

Это ужасное трио охранников только что явилось, чтобы куда-то меня отвести; Энгель разговаривает с ними раздраженным тоном с другой стороны двери, но слов не разобрать. Перчаток на них вроде бы нет, так что, возможно, они пока не собираются вливать в меня фенол. Господи, прошу, пусть так и будет! Почему, ну почему я такая острая на язык и безрассудная?! Что бы сейчас ни произошло, я боюсь не успеть закончить чуть ли не сильнее, чем

* * *

У меня пятнадцать минут.

Нас с избитой француженкой провели через подвалы в маленький мощеный дворик, где, наверное, раньше была прачечная отеля. Француженка шла гордо, хоть и хромала, ее миниатюрные красивые босые ноги были изранены, белое распухшее лицо покрывали синяки, и она не обращала на меня никакого внимания. Нас привязали друг к другу, запястье к запястью. Под открытым небом посреди крошечного каменного пятачка стояла гильотина. Так обычно казнят шпионок в Берлине.

Нам пришлось ждать, пока шли какие-то приготовления – вот открыли выходящие в переулок ворота, чтобы шокировать и развлечь прохожих, потом установили и закрепили лезвие и тросы, ну и так далее. Не знаю, как работает механизм гильотины. Ее явно недавно использовали по назначению, на лезвии все еще виднелась кровь. Мы с француженкой будто онемели, стояли, связанные между собой, и я думала: «Меня заставят смотреть на казнь. Убьют эту девушку первой и заставят меня наблюдать за происходящим. А потом убьют и меня».

Я знала, ей тоже это ясно, но, конечно, она не смотрела на меня и не заговаривала со мной, хотя тыльные стороны наших ладоней соприкасались.

Пять минут.

Я сказала ей свое имя. Она не ответила.

Веревку, которой мы были связаны между собой, перерезали. Француженку потащили вперед, и я смотрела – не отводила взгляд от ее лица. Это все, что я могла сделать.

Она окликнула меня как раз перед тем, как ее поставили на колени.

– Меня зовут Мари.

* * *

Не верю, что все еще жива; меня приволокли обратно за тот же самый стол и заставили снова взяться за карандаш. Только теперь напротив меня сидит сам фон Линден, а не Э. или Т. Он смотрит на меня, как я его не так давно просила.

Когда я тру глаза, на костяшках пальцев остается кровь Мари, она все еще красная и свежая.

Я спросила у ф. Л., можно ли мне это записать перед тем, как я продолжу обычную дневную работу. Он ответил, что я слишком вдаюсь в детали происходящего со мной здесь и все это очень интересно, но не по теме. Поэтому на рассказ о случившемся он дал мне всего пятнадцать минут. И ведет отсчет.

Осталась минута. Мне хотелось бы поведать о Мари больше, отдать ей должное, сделать для нее нечто более существенное, но я смогла всего лишь сказать ей свое бесполезное имя.

После своего вчерашнего фиаско я думаю, что Мари убили именно для того, чтобы запугать меня и выбить признание во лжи. Это я виновата в ее смерти – сбылся один из моих худших страхов.

Но я им не лгала.

Фон Линден говорит мне:

– Стоп.

* * *

Он откидывается на спинку стула и спокойно смотрит на меня. Фенол по-прежнему стоит там, где Энгель его оставила, но я сомневаюсь, что его пустят в дело. Я велела фон Линдену смотреть на меня, и он смотрит.

– Пишите, маленькая Шахерезада, – произносит он. Это приказ. – Расскажите о ваших последних минутах в воздухе. Закончите историю.

Кровь Мари у меня на руках, в прямом и в переносном смысле. Пора заканчивать.

* * *

– Скажешь, когда прыгать, – попросила Королевна. – Когда будет пора.

– Скажу.

Маленькая рука так и сжимала плечо летчицы, пока они набирали высоту. Мэдди взглянула на огни далеко внизу – три сияющие точки манили, притягивали, звали к себе – и решила все же попробовать приземлиться. Но не с пассажиркой на борту, не рискуя чужой жизнью, не подвергая опасности другого человека.

– Ладно, – сказала она, – теперь можно прыгать. Снаружи немного ветрено, так что следи за огнями и постарайся приземлиться между ними. Тебя там ждут. Знаешь, как из самолета выбраться?

Королевна сжала плечо подруги.

– И лучше поторопись, – добавила та, – пока наш расчудесный самолет не взлетел еще выше.

– Поцелуй меня, Харди, – сказала Королевна.

Мэдди издала полувсхлип-полусмешок. Склонила голову к холодной руке на своем плече и запечатлела на ней теплый поцелуй. Маленькие пальцы черкнули по щеке, последний раз сжали плечо и пропали за переборкой.

Потом стало слышно, как открывается купол задней кабины. Мэдди почувствовала легкое смещение центра тяжести самолета, когда его вес изменился. И дальше она летела одна.

Ормэ, 28.XI.43, Дж. Б.-С.

Знаете, у Марии Стюарт (бабушка которой, так уж вышло, была француженкой, как и моя бабушка – как, впрочем, и ее, бабушкина, мать), – так вот, у Марии, королевы Шотландии, был песик, скай-терьер, очень ей преданный. Через несколько мгновений после того, как ее казнили, свидетели увидели, как юбки казненной зашевелились, как будто обезглавленное тело пытается подняться. Но оказалось, что это тот самый песик, которого королева тайно протащила с собой на помост с плахой. Считается, что перед лицом неминуемого Мария Стюарт повела себя благородно и отважно (и надела алую сорочку, что наводило на мысль о мученической кончине), но, думаю, ей не удалось бы вести себя так стойко, не ощущая кожей теплой шелковистой шерстки своего скай-терьера, который втайне от всех прижимался к ее ногам.

Мне разрешили потратить последние три дня на то, чтобы перечитать и перепроверить все написанное. Это разумно, и рассказ у меня получился почти хороший.

Впрочем, фройляйн Энгель наверняка будет разочарована, ведь у моей истории нет настоящего, правильного финала. Жаль, но тут уж ничего не поделаешь. Она тоже видела те фотографии; какой смысл придумывать что-то обнадеживающее и бунтарское, если от меня ждут правды. Но, положа руку на сердце, Анна Энгель, разве вы не предпочли бы, чтоб у Мэдди была, как говорят янки, мягкая