Дар рыбака - Джулия Р. Келли
Но это только как будто.
Она сворачивается в клубок, пытаясь согреться, накрывается с головой одеялом. Если она заснет или притворится спящей к его возвращению из кабака, может, Скотт ее не тронет. Она не вынесет его приставаний, только не сегодня. Столько месяцев прошло, и, видит бог, он старался, уж ей ли этого не знать? Но месячная кровь никуда не девается.
И даже под одеялом, щекочущем ей щеку, ее пробирает озноб. Она повторяет свой детский ритуал и тихонько раскачивается. Воображает солнечный день. Она стоит у бельевых веревок, а у ног ее в траве лежит спеленатый ребенок. Нет, не среди травы, а на Отмели, а малыш елозит у нее в руках. Она встает на колени у кромки воды и окунает его ножками в пенящиеся кружева прибоя. Он поджимает ножки, взвизгивая, подгибает пальчики от набегающих волн.
И неизменно мальчик, мальчик без имени.
Окна вздрагивают под порывом ветра, и она возвращается в свою постель под одеяло, и объявшая ее тело бесплодная зима пробирает ее до костей, а в утробе пусто и осклизло.
Несправедливо. Отчего единственное, о чем она всегда мечтала, – стать матерью – почему именно этого ее лишают? И отчего детей даруют тем, кто их не заслуживает? Чтоб тебе пусто было. Она сжимает кулаки и упирает их в живот. Ну почему не мне? Что со мной не так, раз мне не дано исполнить единственное, самое заветное желание? И мысли ее сгущаются непроглядной темной пеленой вокруг одного имени, имени женщины, о которой она старается не думать; женщины, укравшей ее счастье.
Дороти.
Дороти
Первые пару недель по приезде Джейн хранит молчание, и Дороти не смеет ей признаться. Уильям ничуть не изменился по отношению к Дороти и малышу, его восторженная радость перед Моисеем и нежность к ней не пошатнулись. А ночи не несут в себе прежних терзаний, ведь у них теперь есть Моисей, и Уильям убежден в своем отцовстве. Они по-прежнему берут Моисея в постель, играют в те же самые игры, поют все те же песенки, но Дороти уже не разделяет общей радости, только не бок о бок с Джейн, узнавшей всю правду.
Теперь Дороти знает, кто видел ее на склоне утеса, а внизу, на Отмели, Джозефа. И она видит, как Джейн смотрит на Уильяма во время ужина, рассматривает их обоих непроницаемым взглядом.
Разрешается все наутро после того, когда Моисей проплакал чуть ли не ночь напролет. Уильям уже ушел на работу, и Дороти лежит в постели, слушая пение дрозда на соломенной крыше, возвещающее о приходе весны. Моисей спит у нее на груди. Они дышат в унисон, и он сжимает в кулачках ее волосы, прижавшись к ней теплым тельцем.
Тут в комнату, открыв с размаху дверь, входит Джейн.
– Давай сюда ребенка.
Дороти садится в постели.
– Давай его сюда. Ничего не изменится, пока не будет заведенного порядка. А мальчик вырастет лентяем, прямо как…
Но ей нет нужды договаривать.
Ни разу в жизни Дороти не называли лентяйкой, и она, вскочив на ноги, кидается следом за Джейн.
– Это Уильям настоял, чтобы мы с малышом отдыхали, – сама же слышала, какая выдалась ночь.
– Уильям что угодно скажет, лишь бы сберечь свое разбитое корыто.
Дороти встает как вкопанная.
– Что ты сказала? Ты только что назвала нашу жизнь разбитым корытом?
Даже Джейн не верит собственным словам.
– Не стоило такого говорить. Я лишь пытаюсь помочь. Нам обеим надо выдохнуть, пойду-ка лучше чаю заварю.
Дороти чувствует – нет смысла без конца играть в эти прятки, и собирает всю свою решимость в кулак.
– Я знаю, что ты знаешь, Джейн.
От неожиданности Джейн открывает рот. И не сразу собирается с мыслями.
– А Уильям? С ним ты об этом уже говорила?
Дороти умолкает.
– Ясно. Бедный мой брат.
Она поджимает губы и неотрывно смотрит на Дороти, а затем вздыхает.
– Что ж, может, это и к лучшему.
Дороти поднимается в спальню, умывается, одевается и спускается вылить тазик с водой и кувшин. Она подхватывает Моисея, меняет пеленки, переодевает его, а затем укладывает в колыбельку и уносит в соседнюю комнату, а сама идет на кухню; нарезает овощи, замешивает тесто, выпекает хлеб, прибирается – делает все, что положено новоиспеченной матери и жене. И повторяет это день за днем, стараясь пропускать мимо ушей плач Моисея, все в угоду Джейн. Что угодно, лишь бы та не передумала.
Проходит несколько недель, и Дороти и впрямь набирается сил, а еще узнает, что, когда ребенок плачет, его не нужно брать на руки, пусть себе лежит и разминает легкие, и не следует его кормить по первому зову, иначе он растолстеет и станет жадничать; кроме того, она привыкает не просыпаться от плача по примеру других матерей из рассказов Джейн. Она чувствует себя отдохнувшей, раны затягиваются, но когда она берет малыша на руки, Дороти уже не ощущает его тельце как свое. Они окончательно обособились, и она уже не уверена, как лучше держать его или касаться. Спустя некоторое время он уже не плачет, а лежит с открытыми глазами, запеленатый в одеяло, и смотрит по сторонам, сжимая и разжимая ручонки, а Дороти только гадает, что же он видит и чувствует.
Потому что не имеет ни малейшего понятия.
Теперь
Дороти и мальчик
На следующий день Дороти притихает. Она словно доска, которую сначала исписали мелом, а потом все начисто стерли. Движения ее неспешны, осторожны, обдуманны. Она наблюдает за мальчиком, вспоминая, как он пошел искать мяч, как нарисовал Отмель Скерри и ее, стоящую на берегу в ночной рубашке. Она не в силах этого осознать, прийти к однозначному выводу, но в здешних отдаленных краях бытуют разные предания. Загадочные поверья.
Он смотрит на нее снизу вверх и улыбается, склонив голову на бок. Серебристые волосы, зеленые глаза.
Дороти улыбается ему в ответ.
По минутной прихоти она накидывает выходное платье – давно пора бы выпустить его на пару стежков, все-таки талия уже не та, – и спускается на
