Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

Вторая лучшая! С самого раннего детства я ненавидела такое выражение и всё, что оно обозначало: второклассная, второсортная, вторичная, подержанная … Вероятно, потому, что любимым выражением презрения Папуси было: "О, он второразрядный", – либо потому, что Няня гнушалась покупкой уже бывшей в употреблении, пусть и красивой одежды; либо потому, что мне никогда не нравилось надевать свои не самые лучшие наряды по случаю не самых важных событий. Какова бы ни была причина, я искренне ненавидела эти два слова, если они были составлены вместе. "Всё или ничего", – вот как я думала. Таков был мой личный девиз, мой экслибрис, который в раннее годы жизни я старательно вписывала во все свои книги. "Всё или ничего" – никогда ничего промежуточного и половинчатого.

И вот сейчас не кто-нибудь, а Софи́ предлагала мне стать её второй лучшей подругой! И это после того, как я предложила ей всю себя!

Со сдавленным вздохом я развернулась и побежала прямиком в гостеприимный "во́ттер глозе́тт" – единственное место, где, как я знала, я могла бы побыть одна. Там я села и заплакала, натянув подол на голову, чтобы заглушить издаваемый мною шум. Когда же прозвучал "кло́ппити-кло́ппанг" на следующий урок, я встала у чуда канализации на колени и, спустив холодную проточную воду, увы, ополоснула ею лицо. Это существенно меня освежило, и, вытершись фланелевой нижней юбкой, я вошла в класс, высоко задрав свой покрасневший нос.

"Пусть моё сердце и разбито, – думала я, – но я буду мелкой нищей скотинкой, если это покажу!"

Подойдя после занятий, Софи́ вновь попыталась заговорить о второй лучшей дружбе. Но мне удалось отделаться от этого предложения (оставшись, как я надеялась, на высоте), сказав и при этом не фыркнув и не поморщившись: "О, нет, Софи́, я действительно не люблю ничего второсортного, спасибо".

Это, похоже, её озадачило и слегка задело, но она больше никогда не возвращалась к данной теме.

А моё сердце было вдребезги разбито – по крайней мере, на неделю, – и я на всю жизнь запомнила эту сцену.

Мой милый Девчушкин

По счастью для меня, не за горами был Великий пост, а потому мои мысли обратились к совершенно другой сфере.

Я любила Великий пост со всеми его ритуалами. Он волшебным образом нарушал монотонность повседневной жизни, привнося в неё необычные ощущения, которые трудно описать словами.

В течение первой и седьмой недель Великого поста уроков не было, поскольку нам следовало утром и вечером посещать церковные службы и в перерывах между ними размышлять о своих грехах, проверяя нашу совесть, а также читать священные книги и только их, ведь все остальные, мирские, были под абсолютным запретом.

Еда в те дни тоже была другой, так как меню являлось строго постным и состояло из чая с лимоном либо миндальным молоком, чёрного хлеба с солью, грибов, риса и рыбы – за исключением Страстной недели, когда даже рыбу не ели. Ни мяса, ни птицы, ни яиц, ни настоящего молока, ни сливочного масла не разрешалось – Боже упаси!

Утром, сразу после скромного завтрака, мы отправлялись в Дворцовую церковь (что само по себе доставляло мне удовольствие) и там тщательно соблюдали все те прекрасные средневековые обряды, что готовили нас к исповеди, причастию и в конце концов к Пасхе.

Скорбные покаянные песнопения особенно трогали душу, вызывая желание плакать. Многие люди действительно плакали, лично же я предавалась безудержному слёзному разгулу, до предела наслаждаясь каждым мигом. Это было необычное возбуждение, душераздирающее и в то же время приносившее огромное удовлетворение. Оно зарождалось во мне, как только мы входили в церковь, постепенно усиливаясь нараставшим крещендо и заканчиваясь потоками слёз, за коими следовало состояние изнеможения и полного умиротворения, будто из меня выкачали всё несчастье до последней капли.

Я чувствовала, как сия "экзальтация" охватывала меня, когда мы поднимались по лестнице, ведущей в Дворцовую церковь, наблюдая вокруг себя сонмы печальных лиц. Во время этих часов богослужений никто никогда не улыбался, за исключением, пожалуй, скорбного скривления губ, считавшегося подходящей заменой. Как раз тогда на меня накатывала первая волна грусти, словно смывая всё греховное веселье и радость существования и приводя в нужный настрой, дабы принять то, что должно было далее произойти. Медленно и с серьёзным видом мы расходились по своим обычным местам и молча стояли, ожидая начала службы. При первых же словах мы опускались на колени, и я старалась следовать указаниям отца Трофима. "Выбрось из своей души всё земное и преврати её в чистое и сияющее вместилище, достойное быть наполненным с Небес даром добродетели", – говорил он.

Закрыв глаза, я представляла себе процесс очищения моей души и подготовки её к тёплому, прекрасному дару, который вольётся в неё капля за каплей и наполнит до краёв, как если бы она являлась хрустальной чашей для Небесного эликсира вечной жизни. Однако сначала мне нужно было очиститься. И вот тогда я принималась думать о чудовищности своих грехов, о своей полной никчёмности и о страданиях за меня Христа. В эти минуты слёзы наполняли мои глаза и медленно стекали по щекам в приоткрытые губы. Мало-помалу это чувство самоуничижения и печали овладевало мной, пока я не понимала, что по-настоящему хочу, чтобы кто-нибудь высек до крови мою спину, или проткнул копьём мой бок, или, что гораздо лучше, распял меня на кресте. Спокойно, безмолвно, ни в коем случае не бурно, я плакала до измождения и вскоре ощущала, что благословение Небес начинало проникать в мою душу. Я почти видела, как моя хрустальная чаша, которую я мысленно поместила в область сердца, неуклонно наполнялась, а под конец дар добродетели даже уже слегка переливался через край …

Но стоило нам выйти из храма, как это душевное состояние вмиг начинало рассеиваться и исчезать, словно туман, и обычно к той минуте, когда мы добирались домой, я уже становилась самой собой – голодной, готовой наброситься на скудный обед и с выраставшим в моей душе, подобно грибам, множеством новых мелких грешков. Ещё час, и наступал полный откат, сопровождавшийся диким желанием кричать, плясать и учинять какие-нибудь дурацкие розыгрыши.

Однако вечером повторялось то же самое, а возможно, и даже в большей степени из-за таинственного полумрака церкви, где только перед образами мерцали лампады и обетные свечи, походившие на маленькие горящие островки и цепочки из сверкающего злата. И тогда, вновь под влиянием монотонных молитв, мелодичных песнопений и точек света, мною