Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина
Но, увы, в это моё ежегодное постное настроение с неких пор нежданно добавился ещё один элемент. Неизменно, и это ни разу не давало осечки, я стала влюбляться в совершавшего богослужение священника, и не имело никакого значения, был тот молод или стар, красив или уродлив. Важным являлось то, что он обладал всей полнотой власти осуждать или прощать мои грехи и ходатайствовать за меня перед Всевышним. Он представал хранителем моей души, святым человеком, стоявшим между мной и Богом. Таким образом, не было никого значимее, чем он, и до самого конца Великого поста я ему поклонялась: поначалу как личному представителю Бога, а затем как царю среди мужчин, перед которым преклонял колени сам император. После достижения этой стадии я во время служб больше не плакала и не вперивала взгляд в лампаду, свечу либо икону. Вместо этого я наблюдала за каждым его движением, восхищаясь его лицом и длинными волосами назарянина, его руками и даже ногами, хотя те были обуты в ботинки на плоской подошве, казавшиеся необычайно неуместными под его богатым великопостным облачением из чёрного бархата и серебра.
Я греховно представляла себе, как беседую с ним ночью в Стронском в нашем цветнике, и миллионы звёзд сверху смотрят на нас, а вокруг играет листьями нежный ветерок, напоенный ароматом сирени и жасмина в полном цвету.
Либо же я видела, как ухаживаю за его умирающей женой, которая, лёжа на смертном одре, берёт меня за руку и умоляет, когда я подрасту, выйти за него замуж. И в конце концов, годы спустя, мы венчаемся, и у нас рождается много детей, как принято во всех русских поповских семьях.
А ещё я спасала его из огненной западни, когда пылал его дом, или в самый последний момент вытаскивала из его горла куриную косточку, когда он уже почти задыхался. Да, я умоляла Мамусю пригласить его на ужин, и я же подкладывала ему в тарелку мелкую предательскую косточку, а затем спасала ему жизнь …
И я думала обо всех тех удивительных поступках, в которых призна́юсь ему на исповеди, а возможно, даже придумаю несколько дополнительных грехов, чтоб его заинтересовать и удивить.
Но в итоге, оказавшись с ним наедине за загородкой во время исповеди, я забывала обо всём, кроме того, что находилась перед лицом Божьего представителя, который решал, отпустить ли мне мои грехи или оставить меня связанной ими по рукам и ногам, распахнув тем самым для меня двери рая либо ада. И тогда смиренно, забыв всю предыдущую чепуху и полностью вымыв её из своей души, я дрожащим голосом признавалась в своих грехах (реальных, а не мнимых) и опускалась на колени, а он, покрыв мою голову своей епитрахилью, произносил священные слова, что прощали и разрешали от всех исповеданных грехов во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Каждый раз я покидала тет-а-тет за загородкой в приподнятом настроении, которое обычно сохранялось до следующего утра и причастия. А после него я ощущала себя настоящим ангелом, непорочным и чистым, полностью готовым к игре на золотой арфе.
Однако, увы, долго это продолжаться не могло, и в одном особо шокирующем случае я, час спустя поссорившись с Ванькой, запустила ему в голову чернильницей, что привело к печальным результатам: содержимое пролилось на его волосы и новый пасхальный костюм, окрасив их в насыщенный тёмно-синий цвет. В целом же мне обычно удавалось вести себя примерно по крайней мере до вечера.
Лишь однажды исповедь закончилась приступом моего неприличного хохота, и это было тогда, когда священник того года, ужасно нервный молодой человек и всё ещё новичок в своей святой профессии, сравнил мою душу с огородной грядкой для овощей, которую каждую весну нужно удобрять, дабы та приносила прекрасный и полезный урожай!
"И в данном случае ты – овощная грядка, – торжественно произнёс он, – а я – навоз".
Его идея, без сомнения, была превосходной, но, увы, более неудачные слова трудно было подобрать. И те разметали мой возвышенный настрой, словно взрыв бомбы, вызвав у меня безудержный смех.
"Пуф, пуф, – выдохнула я через нос, пытаясь его подавить, однако от усилий поперхнулась и издала исключительно громкий и взрывной звук, – ха-ха!"
Ошеломлённый моей реакцией, бедный молодой человек не сводил с меня изумлённого взгляда, бормоча: "Умоляю, успокойся, дочь моя. Смех здесь совершенно неуместен", – тогда как из-за загородки доносилось шиканье моей потрясённой семьи: "Тамара, веди себя прилично!"
Но ничто не могло меня остановить. Я хихикала, пока он меня увещевал, я хихикала, стоя на коленях под его епитрахилью, пока он благожелательно, но поспешно отпускал мне грехи, и я давилась смехом, когда, выйдя из-за загородки, предстала перед всем собранием желавших исповедаться. Моя семья вперилась в меня округлившимися от шока глазами, и Папуся, схватив меня за руку, вывел из церковного зала в вестибюль. И там, будучи в самом нечестивом расположении духа, встряхнул меня, дважды надрал мне уши, а затем повелел стоять смирно и стараться раскаяться в своём отвратительном поведении.
"Я накажу тебя за это, – сердито прошептал он, – просто подожди и увидишь".
"Ты не смеешь говорить такое, когда сам собираешься на исповедь, – выдохнула я. – Это грех, и ты должен немедленно просить у меня прощения".
"О, прекрасно, – гневно буркнул он, – я прошу у тебя прощения за то, что надрал тебе уши, а также за то, что собираюсь сделать с тобой, когда мы вернёмся домой". И с этим он поспешил обратно в церковь, чтобы исповедаться.
Когда же наконец по дороге домой в нашем ландо мне удалось объяснить семье, что произошло, Папа и Мама немного смягчились, даже друг другу улыбнувшись, а Ванька с Танькой покатились со смеху.
"Овощная грядка", – так они впредь меня называли, время от времени предлагая купить на рынке лучший навоз, дабы я приносила прекрасный и полезный урожай.
На следующее же утро перед причастием, повинуясь строгим предписаниям, я вновь пошла на исповедь, но на сей раз к главному священнику, и рассказала тому о своём последнем грехе. Этот святой человек был старым, добрым и очень понимающим. Да к тому же знал меня с моих самых ранних лет и, похоже, ничуть не был шокирован, а лишь немного удивлён.
"В спонтанном и счастливом детском смехе нет
