Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

Позже Ванька с Танькой неизменно утверждали, что это они исцелили меня от "идиотского увлечения" и что я должна впредь неустанно зажигать благодарственные свечи перед образами их небесных покровителей за то, что они спасли меня от превращения в "миссис Рейнеке-лис".

Но гораздо сильнее, чем личные огорчения, связанные с Иваном Ивановичем и мадемуазель Эме́, оказалось настоящее, острое горе от потери зарождавшейся "лучшей" дружбы с Софи́ Далмачевой – девочкой, учившейся на два класса старше меня. Та дружба, сулившая, казалось, большие перспективы, была прервана практически в самом начале, оставив в моём сердце не только боль и разочарование, но и шрам, который так до конца и не зажил. Ибо, несомненно, то были самые уязвимые годы в жизни, когда переживания наиболее мощны, а чувства наиболее обострены и ранимы. Грустные слова: "Шагра́н даму́р дюр тут ля ви33", – действительно можно отнести к тому периоду становления, когда прекрасные обстоятельства, которые столь легко могли бы сложиться, лишь недостижимо маячат вдали, как манящие сны.

Вскоре после поступления в школу мадам Курба́ я обратила на Софи́ внимание и сразу подумала, что она самая красивая девушка, которую я когда-либо видела. Та была на пару лет старше меня и обладала особой красотой, которую принято называть "утончённой". Даже тогда она напоминала мне кариатиду на носу древнего корабля. (Так случилось, что я довольно-таки много знала о кариатидах, поскольку в доме у дяди Василия, старого адмирала, была целая их коллекция). Стремительная линия её достаточно крупного, однако идеального по форме вздёрнутого носа, короткая верхняя губа, длинная, как у лебедя, шея и курчавые волосы, всегда создававшие впечатление развевавшихся на ветру, – всё это наводило меня на мысль об одной из тех женских фигур, которые, как мне представлялось, тихонько покачивались вверх-вниз, словно кому-то кланяясь, при движении парусника в море.

Не только я, но и другие отмечали грациозность движений Софи́, а наш преподаватель живописи однажды авторитетно заявил, что она – воплощение "Весны" Боттичелли. Она была одной из самых популярных в гимназии воспитанниц – всегда окружённая восхищённой толпой, неизменно в центре внимания. Долгое время я задумчиво наблюдала за ней с почтительного расстояния, надеясь, что когда-нибудь она меня заметит. И тут, как гром среди ясного неба, произошло удивительное событие – чудо! На одном из наших танцевальных уроков, во время перерыва, она внезапно ко мне подошла – её пышная юбка нежно развевалась, пока та парила над скользким полом, – и с дружелюбным взглядом больших серых глаз, улыбаясь, протянула мне руку.

"А ты забавная малышка, – произнесла она. – Ты мне нравишься. Хочешь дружить?"

Хотела ли я?! … Ошеломлённая неожиданной честью, я, промямлив нечто бессвязное, подала ей холодную красную лапку, мокрую от пота.

"Фу, у тебя рука как лягушка, – воскликнула она, быстро отдёргивая свою и смеясь. – Но ты мне всё равно нравишься. Можешь, если хочешь, называть меня Софи́". И она села рядом.

Переполненная гордостью, я уже собралась пробормотать слова благодарности, когда ни с того ни с сего к нам подошла небольшая группа хихикавших девочек и многозначительно на меня уставилась. Я не могла понять, что им было нужно, но видела, что их настрой был недружелюбным. С некоторых пор я стала замечать, что именно эти гимназистки, все старше меня, толкая друг друга локтями, хихикали каждый раз, когда я входила в помещение, где они находились, а затем принимались перешёптываться между собой, глядя на меня так бесцеремонно, что не оставалось и тени сомнения в том, о ком те судачили.

Теперь они, очевидно, собирались сказать нечто совершенно особенное. Пока я ждала, озадаченная и немного испуганная, Софи́ подняла на них глаза и нахмурилась.

"Чего вы хотите?" – властно спросила она, и те, похоже, на секунду растерялись. Затем Надя, старшая из них и заводила, дерзко ответила: "Мы хотим задать Тамаре несколько вопросов. Вставай, когда с тобой разговаривают старшие, Стронская. Не сиди, как невоспитанная крестьянка".

Я послушно встала, теперь уже абсолютно сбитая с толку и страшившаяся дальнейшего.

"Ответь нам честно, – продолжила Надя, с презрением оглядывая меня с головы до пят, будто бы я представлялась ей чем-то недостойным. – Твоя бабушка была цыганкой? И ты, выходит, тоже цыганка? Если да, то мы не желаем, чтобы ты училась в нашей школе. Ты меня слышишь?"

Воцарилась потрясённая тишина, и все участвовавшие в танцевальном уроке, привлечённые "происшествием", окружили нас и в смятении слушали.

"Цыганка, цыганка, она цыганка", – эти слова пронеслись по их рядам, словно зловещее цыканье.

Софи́ вскочила и тоже воззрилась на меня, но не с презрением, как остальные, а с тревогой, словно желая помочь.

"Моя прабабушка была цыганкой, если ты желаешь это знать, и я горжусь этим! Я горжусь этим! Я горжусь!" – услышала я свой собственный крик, но столь непривычный и странный, будто тот принадлежал вовсе не мне. А затем, повинуясь внезапному порыву, я с размаху ударила Надю кулаком прямо в челюсть. Этому приёму меня научил Ванька, и мы с Танькой не раз в нём практиковались. Надя с воплем боли рухнула, и в тот же миг другие девочки из её группы, накинувшись на меня, повалили на пол. С криком: "Я с тобой, Тамара", – Софи́ бросилась мне на помощь, а за ней – ещё несколько человек. Сразу же началась всеобщая потасовка, в гущу которой ринулась и танцмейстер, отчаянно пытаясь разнять визжавших, пинавшихся и царапавшихся, вцепившись друг другу в волосы, воспитанниц.

"Барышни, барышни, я прошу вас, я умоляю, немедленно прекратите!" – надрывалась она. На непристойный шум сбежались и другие учительницы, за коими более достойным шагом последовала сама мадам Курба́. В конце концов нас растащили и привели к ней на суд. У Нади распухла челюсть, у меня заплыл один глаз; наши платья были порваны, и висели клочьями чулки, а волосы спутанными колтунами падали нам на глаза.

Мадам пристально и в холодном молчании смотрела на нас в течение пары минут. Затем она жестом подозвала к себе других девочек.

"Кто начал эту постыдную драку? – потребовала ответа она. – Будьте добры высказываться по очереди".

Одна за другой гимназистки ей отвечали, мы же – главные виновницы – молча стояли рядом.

"Начала Тамара. Она ударила первой", – свидетельствовали подруги Нади. За меня никто не вступился. Мадам Курба́, нахмурившись, строго на меня воззрилась.

"Итак, это вы, мадемуазель. Что ж, я могла бы и сама догадаться! Но такое поведение в моей школе недопустимо, и вам придётся немедленно её покинуть.