Кодовое имя – Верити - Элизабет Вейн
И знаете, этот придурок совершил серьезную ошибку, использовав слово «английская». Оно сделало мою ярость необыкновенно убедительной. Может, в минуту отчаяния я и считаю себя шлюхой, а в том, что я грязная, даже сомневаться не приходится, но «английская»? Нет, черт возьми, ни при каких обстоятельствах.
– Это ты предал фатерлянд, это тебя поймали! – рявкнула я ему в лицо. – И это ты предстанешь перед судом, когда вернешься в Штутгарт. – Я безошибочно узнала его акцент. – Я просто выполняю для Берлина работу связного-переводчика, – о да, именно так я и сказала, – а ты смеешь называть меня англичанкой?!
Тут-то он и бросился на меня – обычно допрашиваемых не связывают, – железной хваткой сжал мне шею и скомандовал:
– Зови на помощь!
Я могла бы от него избавиться. Меня учили защищаться на случай подобных нападений – думаю, у вас была возможность убедиться в этом во время моего ареста.
– Зачем? – все так же презрительно спросила я.
– Зови на помощь. Пусть твои хозяева-англичане тебя выручают, или я сверну тебе шею.
– Позвать англичан было бы равносильно сотрудничеству с ними, – выдохнула я холодно. – Я ни в чем на них не полагаюсь. Так что можешь свернуть мне шею, вперед.
Понимаете, за мной наблюдали, там в кухне есть такая прорезь в стене, сквозь которую все видно, так что можно было не сомневаться: если бы я попросила о помощи или не смогла себя контролировать, кто-нибудь немедленно явился бы мне на выручку. Но наблюдатели видели, что я делаю, видели, как я иду по лезвию бритвы, и скрепя сердце позволили мне выиграть это сражение самостоятельно.
И я действительно победила. Через некоторое время душитель уже валялся на полу, рыдал, вцепившись мне в ногу, и умолял его простить.
– Расскажи мне о своем задании, – велела я. – Сдай связных, а я уж сама соображу, что можно передать англичанам. Так ты раскроешься лишь перед своей соотечественницей, и враг ничего не узнает. (Вот так бесстыдно я действовала.) Расскажи мне все, и, возможно, я прощу твои угрозы меня убить.
После этого он вел себя до ужаса смущенно, и когда его исповедь закончилась, я в прямом смысле поцеловала его в лоб, мол, благословляю. Этого жалкого, мерзкого типа.
А затем все-таки позвала помощь. Но испытывала при этом не страх, а презрение и пренебрежение.
– Отличный спектакль, дорогая, – сказали мне. – У тебя прямо-таки стальные нервы, верно ведь? Первоклассное шоу, высший сорт.
Я ни звуком не намекнула, как больно мне сделал этот шпион, и никто даже не попытался проверить, не пострадала ли я. Именно стальные нервы, которые я продемонстрировала в тот вечер, стали причиной того, что шесть недель назад меня отправили во Францию.
Переодевшись (во время работы я не ношу форму королевской авиации), я забыла сделать обычную прическу. И это было ошибкой, пусть и небольшой. Мое начальство учло стальные нервы, а маленькую ошибку – нет. Начальство не заметило, что шпион причинил мне боль, не заметило, что время от времени я совершаю мелкие, но фатальные промахи.
Зато Мэдди заметила и то и другое.
Королевна потушила окурок, выключила свет, но залезла не к себе в постель, а к Мэдди. Та осторожно обняла подругу за покрытые синяками плечи, потому что ее трясло. Раньше такого не было.
– У меня гнусная работа, – шепнула Королевна. – Не то что твоя, у тебя-то настоящее благословение.
– Ее нельзя назвать благословением, – возразила Мэдди. – Каждый бомбардировщик, который я перегоняю, уходит в рейд и убивает людей. Гражданских. Таких, как мои дедушка с бабушкой. Детей. Да, сама я никого не убиваю, но это не значит, что на мне нет никакой ответственности. Я ведь и тебя вожу.
– Я тоже бомба. Белокурая, – брякнула Королевна и прыснула от собственной шутки. А потом истерически разрыдалась.
Мэдди чуть прижала подругу к себе, думая, что отпустит, когда та перестанет плакать. Но Королевна плакала так долго, что Мэдди заснула, не разжав объятий.
Не смею сказать я, как ноет душа,
Болит мое сердце о ком-то.
В постели лежу зимней ночью без сна,
Томится душа по кому-то.
О высшая сила на стражи любви,
Храни же улыбку кого-то,
Опасности все от него отведи,
Его сбереги и ко мне возврати.
С утра до вечера мы плавали в реке,
И лодкой правили, с теченьем споря,
Те времена остались вдалеке,
Теперь нас разделяют воды моря.
Давай же мы выпьем с тобой, старина,
За добрые былые времена.
Поднимем бокалы с тобой, старина,
За добрые былые времена[36].
Боже, до чего же я устала. Меня продержали тут ночь напролет, и это уже третьи сутки без сна. Ну или почти без сна. Меня охраняют одни незнакомцы; Тибо и Энгель сидят по своим норам, а фон Линден пытает девушку-француженку, которая кричит и кричит без конца.
Мне нравится писать про Мэдди. Нравится вспоминать. Нравится воспроизводить случившееся, расставлять акценты, выстраивать повествование, собирать детали воедино. Но я слишком устала. Этой ночью мне уже не написать ничего толкового. Каждый раз, когда я делаю паузу, потягиваюсь, беру новый лист бумаги или тру глаза, этот дерьмовый ублюдок, мой новый охранник, тычет мне сзади в шею горящей сигаретой. Я пишу только для того, чтобы он перестал меня жечь. Ему не прочесть ни английского, ни шотландского текста, и пока я заполняю страницу за страницей строками поэмы «Тэм О’Шентер», мне ничего не грозит. Конечно, вечно продолжать в том же духе не получится, но я знаю наизусть хренову уйму стихов Бёрнса.
Бёрнс. Ха-ха. Бёрнс не дает мне гореть[37].
Хоть повесьте меня, хоть зарежьте,
Хоть заставьте платить головой,
Все равно Охиндун будет мною сожжен,
Ведь покуда еще я живой[38].
Горит горит горит горит
О боже, те фотографии.
горит
Мэдди.
Мэдди.
Ормэ, 23.XI.43, Дж. Б.-С.
Прошлой конец моим мучениям ночью положил лично фон Линден – ворвался, как атакующая легкая кавалерия[39], собрал в кучу мои записи и пролистал, пока я сидела с закрытыми глазами, уткнувшись физиономией в чернильную лужицу на столе.
– Господь всемогущий! Вайзер, ты идиот? В таком состоянии она не напишет ничего, что стоило бы читать.
