Кодовое имя – Верити - Элизабет Вейн
Я подумала о Саре Кру из «Маленькой принцессы» Фрэнсис Бёрнетт, которая притворялась узницей Бастилии, чтобы сделать более сносной работу судомойки. Но знаете, сама я просто не могу взять с нее пример. Какой смысл притворяться, будто я в Бастилии? Последние два дня я провела в цепях, в подземелье, батрача на монстра. Ариадна в лабиринте Минотавра? (Лучше бы мне додуматься до этого раньше.) Но я в любом случае была слишком занята черной работой, чтобы воображать себя персонажем книжки.
В общем, мне разрешили забрать карточки в обмен на всякие вольности со стороны повара. Я смогла его немного окоротить, намекнув, что во мне заинтересован лично гауптштурмфюрер, которому не понравится чужое оскверняющее внимание.
О мой бог! Как выбрать между инквизитором из гестапо и тюремным поваром?
Конечно, мне не разрешили забрать бумагу к себе в камеру (наверное, чтобы я не порвала ее на полоски, из которых можно свить веревку и повеситься на ней), поэтому пришлось некоторое время подождать в большом внешнем зале, пока фон Линден был занят другим узником. Вы бы видели, как я жалась в углу, скованная по рукам и ногам, стиснув в кулаке стопку пустых карточек для записи рецептов и стараясь не замечать, что там делают с пальцами Жака, используя щипцы и раскаленный металл.
Примерно через час изматывающей мелодрамы ф. Л. прервался и подошел перекинуться со мной словечком. Ледяным голосом, включив интонации настоящей потомственной дворянки, я сообщила ему, какой, должно быть, жалкой империей является Третий рейх, если в нем не могут достать бумаги для двойного агента вроде меня, и упомянула, что гнусный боров на кухне и его холуи поголовно деморализованы ходом войны (Италия в коллапсе, немецкие города и фабрики разрушены бомбежками, не позднее чем через год ожидается наступление союзников – потому-то и я, и все эти французы оказались здесь, пойманные во время попытки посодействовать его началу).
Фон Линдену захотелось узнать, читала ли я «Фунты лиха в Париже и Лондоне» Оруэлла.
Увы, я опять доставила ему удовольствие, разинув от изумления рот. Ох, сама виновата: проговорилась, что люблю Оруэлла. О чем я только думала?
Итак, у нас завязался оживленный спор об оруэлловском социализме. Он (то есть ф. Л.) Оруэлла не одобряет (очевидно, поскольку тот в 1937 году провел пять месяцев в Испании, сражаясь там с идиотами-фашистами), а я (тоже не всегда согласная с этим писателем, но по другим причинам) сказала, что моя работа кухонным подсобником не то чтобы совсем не отличается от пережитого Оруэллом, если ф. Л. намекает именно на это. Пусть мы, возможно, и работали в одинаковых подвалах французских гостиниц и получали схожую оплату, однако Оруэллу все-таки платили получше, чем мне, насколько я припоминаю: кроме сырых картофельных очистков он получал еще и пару бутылок вина. В конце концов мои карточки для записи рецептов перешли во владения фон Линдена, с меня сняли кандалы, и я была водворена обратно в камеру. Вечерок выдался на диво сюрреалистичный.
Мне снилось, что все опять началось с самого начала, что гестаповцы снова взялись за меня – побочный эффект вынужденного наблюдения за тем, как пытают кого-то другого. Предчувствие того, что сейчас тебя будут пытать, во сне ничуть не менее ужасно, чем наяву.
В ту неделю допросов – после того как меня почти месяц морили голодом и держали в темноте, нацисты наконец решили взяться за более сложную задачу и принялись добывать информацию, – фон Линден ни разу не взглянул в мою сторону. Помню, он расхаживал туда-сюда с таким видом, словно решает в уме очень сложную задачу. Для грязной работы у него имелось несколько подручных. Такое впечатление, будто он ни разу не сказал им, что делать; наверное, только кивал да подавал какие-то знаки. Казалось, я превращаюсь в какой-то технический проект. Главный ужас и унижение заключались не в том, что меня раздели до исподнего и принялись медленно крошить на кусочки, а в том, что всем, похоже, было плевать. Палачи пытали меня не чтобы покуражиться, не из похоти, не ради удовольствия или мести; они не измывались надо мной, как Энгель, и не злились на меня. Молодые солдаты фон Линдена выполняли свою работу так равнодушно и тщательно, точно разбирали радиоприемник, а сам гауптштурмфюрер казался главным инженером, который бесстрастно отдает распоряжения, проводит проверки и отключает подачу электричества.
Только вот радиоприемники обычно не дрожат, не плачут, не проклинают, не умоляют принести воды, их не тошнит, они не вытирают нос собственными волосами, когда их провода замыкают накоротко, обрезают, поджаривают и соединяют снова. Они просто торчат на своем месте, стоически оставаясь радиоприемниками. И не возражают, если их на три дня оставить привязанными к стулу в собственных выделениях, примотав к хребту железный рельс, чтобы невозможно было откинуться назад.
Допекая меня вчера вечером разговорами об Оруэлле, фон Линден проявил ничуть не больше человеческих чувств, чем когда две недели назад допекал меня расспросами о проклятых каналах связи. Я для него по-прежнему всего лишь подобие радиоприемника. Но теперь я, скорее, особенный радиоприемник, с которым приятно повозиться в свободное время и который можно тайком настроить на волну BBC.
Итак, прошло четыре дня, три из них оказались изнурительными морально и / или физически, и я потеряла нить повествования. У меня нет рецептурных бланков, чтобы заглянуть в них, нет даже Энгель, чтобы напомнить, на чем я остановилась. Наверное, помимо возни со мной, у нее есть и другие обязанности, а может, ей даже разрешено время от времени брать выходной. Сегодня здесь гнусный Тибо с еще одним охранником, и значит, я пишу как одержимая, несу всякий бред, лишь бы не привлекать к себе внимания.
Я ненавижу Тибо. Не то чтобы я боялась его, как боюсь повара или гауптштурмфюрера, но, хоть режьте, презрение к нему ничем не отличается
