Территория тюрьмы - Юрий Прокопьевич Алаев

– Секете? – продолжил Вовка. – Варишь сахарный песок, добавляешь чутка морса или варенья, заливаешь сюда, вставляешь лучинку, зажимаешь, а как застынет, вот тебе и леденец.

Мальчишки недоверчиво посмотрели на Сайфуллу, тот серьезно кивнул.

– И фиг ли? – спросил брата Генка. – Возиться-то!

– А не фиг ли, – наклепаете таких «петушков», да ему и продадите, – пояснил Вовка, озираясь на старьевщика, – за деньги!

– А ему это зачем, – вступил Горка, – раз он сам?

– Не сам, – вдруг подал голос Сайфулла, – цена сойдемся, – не сам будет, ты будешь.

Они переглянулись с Вовкой, старьевщик опять кивнул, и пенал был торжественно вручен Генке.

Вечером Горка с Генкой уединились за забором, подальше от глаз взрослых, и принялись изучать пенал и думать, как и что сделать. Вопрос о цене их как-то не волновал, – сказал же старьевщик, что сойдемся, – а волновало, как натырить сахарного песка, чтобы матери не заметили, а главное – что форма была одна, много не наваришь. И тут Горку осенило: стрельбище!

– Чего – стрельбище? – переспросил Генка.

– Свинец! – в восторге от своей догадки горячо зашептал Горка. – Они же там то и дело пуляют, а пули-то свинцовые!

«Они» – это были охранники тюрьмы, и тренировались они на стрельбище, устроенном возле бывшего монастырского корпуса, часто, – чуть не каждый день доносились оттуда сухие щелчки и треск очередей, как будто кнутом кто щелкал или простыни рвал.

День у Горки с Генкой ушел на рекогносцировку местности. Воображая себя то ли следопытами Купера, то ли Томом с Геком, пацаны, прячась в кустарнике возле поля со стрельбищем, высматривали что и как. Выяснилось, что стрельбище – это просто глубокая, в рост, траншея метров пятьдесят длиной с бревенчатой стеной для мишеней на одном конце и позициями для трех-четырех стрелков на другом. Траншея была обнесена «колючкой», но небрежно (видны были прорехи у самой земли) и не очень-то и охранялась. Разве что сусликами, временами выстраивавшимися тут и там возле своих норок.

Задача была простой: пробраться в траншею и навыковыривать из бревен побольше пуль, чтобы хватило хотя бы на две-три формы. Сколько – было неясно, но наутро следующего дня Горка взял с собой материну холщовую сумку, а Генка – пару стамесок, отвертку и даже плоскогубцы, – он был хозяйственный парень.

…Они ковырялись уже битый час и заметно устали под припекавшим июньским солнцем; оказывается, пули врезались в дерево очень глубоко, и если бы не местами рассохшиеся и разлохмаченные бревна, то вряд ли бы что вышло вообще (уж плоскогубцы точно не помогали), а так – мало-помалу дело двигалось. И тут они попались.

– Это что такое?! Отставить! – прогремело откуда-то сверху, мальчишки подняли головы и увидели огромные кирзовые сапоги, а над ними, в небесной выси, фигуру старшины Косоурова.

Они его знали. Его все знали на территории тюрьмы: зимой Косоуров выводил зэков на чистку дороги, Косоуров отвечал за тюремный погреб с соленьями и втихаря приторговывал ими за полцены от магазинной, в основном квашеной кочанной капустой и зелеными помидорами, Косоуров мог подсобить – и тоже не задорого – с дефицитными комбикормами для свиней, которых держали почти все местные, – короче, Косоуров был благодетелем, а то, что от него разило сивухой и навозом, что в подпитии он дебоширил в очереди в магазине продтоваров, ну что ж: служба у него была не сахар, надо и понимать.

И вот сейчас он возвышался над Горкой с Генкой и соображал, что должен сделать. Ему хотелось просто надавать пацанам пенделей и прогнать, но недавнее политзанятие в красном уголке тюремной казармы наводило на мысль, что при этом надо сказать еще что-то воспитательное. Например, про порчу социалистической собственности, об этом политрук часто говорил. Косоуров попробовал слово на язык, – «социалистической» выговаривалось не очень, и он нашел замену:

– Это народное, понимаешь, добро, – с чувством сказал пацанам Косоуров, – а вы что же – портить?

– Так мы же ничего, – робко возразил Генка, – это же уже…

Горка молчал, разглядывая кучки тусклых комочков свинца, лежавших на холстине. Косоуров проследил за его взглядом и потребовал, поудобнее усаживаясь на бруствере:

– А ну, ссыпь-ка это все сюда. – и подставил ладонь, больше похожую на лопату.

Некоторое время Косоуров смотрел на свинцовые ошлепки, потряхивая их на ладони, потом поднял взгляд на мальчишек и спросил с укоризной:

– Вот вы наковыряли, а имеете хоть представление, какие тут пули от чего? То-то и оно, – продолжил, послушав тишину, – а тут, пацаны, целая история.

Горка с Генкой опять переглянулись, не понимая, к чему Косоуров клонит, а он, выудив из кучки кусочек свинца, сунул его под нос Горке и спросил:

– На что похоже?

Горка замялся, а Генка вдруг выпалил:

– На боровичок!

– Правильно! – удовлетворенно кивнул Косоуров. – На грибок. А это?

– Это… на стручок, – включился Горка.

– Пожалуй что, – согласился Косоуров. – а вот тут как рашпилем бок у пульки срезало, а тут, – он вздохнул, – уж и не поймешь… Но о чем это все говорит? – вдруг взревел старшина. – А?! А вот, – что боровички случаются, когда пуля от нагана, стручки – когда из ТТ, а острые кривые… может, из ППШ… или из СКС. Потому что и винты разные нарезаны, и скорость у пуль разная от разного оружия.

– Товарищ старшина, – просительно проговорил Генка, – дак ведь они же использованные, мы же…

– Да не о том я! – прервал его Косоуров. – Я о том, что надо же понятие иметь, к чему руки протягиваешь. Вот прикинь, что ты не из бревна пулю выковыриваешь, а, скажем, из человека – из головы, например, – он хмыкнул вдруг, но тут же посуровел, – и надо тебе понять, кто же из чего его того. А?

Мальчишки молчали, тупо глядя на тусклый свинец на глине бруствера; Горка почувствовал, что спину и голову припекает; надо было как-то заканчивать – прощения, что ли, попросить…

Вместо этого он посмотрел Косоурову в глаза и спросил, слыша свой голос как будто со стороны:

– А вы, когда расстреливали кого, выковыривали?

– Я? – поперхнулся Косоуров. – Кто сказал? Кто тебе сказал, пацан, – повторил он злым сиплым голосом, – что я?!

Горка пожал плечами, сам не понимая, что ему взбрело в голову. Косоуров тяжело смотрел на него, сопя и что-то обдумывая.

– Ты шибко умный, я посмотрю, – проговорил он наконец, – отец-то у тебя вон, известное дело. А его не спрашивал?

– Он воевал, – упрямо ответил Горка, – он не расстреливал.

– А я не воевал, значит, сучонок, ты уж