Приключения среди птиц - Уильям Генри Хадсон
Вот так и я, возвращаясь перед самым летом с Холмов на юг, увидел Англию будто в первый раз с того утра раннего мая, когда смотрел на солнце, встающее из-за белых утесов острова Уайт и гемпширского побережья, – удивительно прекрасную, словно мечту о далеком рае. Вместе с тем я знавал и дни невыносимой тяжести и усталости, когда, бывало, нет-нет да проскочит желание махнуть на самый край вселенной, к самой дальней из всех бесчисленных звезд, на последний каменный осколок-заставу, чтобы усесться на нем и сидеть так лицом к бескрайней космической пустоте, спиной к материи и жизни, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, ничего не помня, пока не кончится вечность. Сейчас, в вагоне, мысль-мечта о путешествии к звездам снова посетила меня, но уже в другом свете: сегодня я мечтал о путешествии ради путешествия, о долгой чудесной дороге безо всякой цели в точке В. Мне хотелось растянуть волшебство моего пути с зелеными пейзажами за окном, желательно в вечность. Устроившись сидя или вольготно развалившись, смотреть, как за окном вагона, в бессмертном зеленом с невероятным разнообразием его оттенков, проносится цветущая земля, окропленная мягко горящим золотом лютиков, омытая солнечными лучами, укрытая тенями великанских шапок изумрудных лесов, купающих корни в священном голубом диких гиацинтов, – возможно ли представить себе счастье более полное? Можно ли вообразить человека, который не пожелает ехать так целые дни, недели, месяцы, годы до самых звезд, если бы поезда ходили к звездам.
Я вовсе не силен в звездах, тем более не горю желанием на них оказаться – единственным, что занимало мое воображение, была сама мысль о долгой зеленой дороге. Постепенно мне вспомнилось, что кто-то, желая наглядно показать умопомрачительность расстояния до звезд, вычислил, что скоростному поезду понадобится не останавливаясь мчать сорок миллионов лет, чтобы достичь звезды (не помню какой, если имелась в виду какая-то конкретная). Пафос этих расчетов был совершенно некстати, ведь, как ни крути, через какое-то время, возможно через несколько столетий, мне начнет хотеться антракта, получасовой, к примеру, остановки на каком-нибудь маленьком полустанке, где я смогу расслабиться и пару минут полежать на траве лицом к синему небу, пася взглядом белые облака, а главное, слушая сладкоголосую капеллу во главе с парящими жаворонками. Мне пришла в голову мысль, что, раз уж нам даны другие чувства, одного лишь зрения недостаточно; я жаждал слушать, вдыхать, осязать, пробовать на вкус; жаждал нырнуть в море ощущений, погрузиться в него и не выныривать: так мелкая букашка проникает в потаенную обитель цветка и блаженствует сладким нектаром. Я вспомнил, как автор Кинфиад[27] сетовал своей Кинфии о том, что даже моменты их полного счастья – даже когда она льнет к нему так, что мысль, не проявившись на устах, становится ясна обоим, – не бывают для него полными.
…Хочу к тебе я Припасть, прильнуть и льнуть еще теснее… – пишет он, не в силах смириться с тем, что их души всё еще порознь и всё еще их, а им бы слиться воедино, как двум каплям дождя…
В моем случае никакой препоны нет – мы вместе и немыслимы порознь. Ибо хозяйка моего сердца значит для меня гораздо больше, чем любая Кинфия для любого поэта: она бессмертна, зеленовласа и зеленоока, ее тело и душа зеленого цвета, и всех, кто в нее влюблен и делит с ней кров, она наделяет особым даром – зеленой душой.
Ведомый этими размышлениями, я сошел с поезда и оседлал велосипед – средство передвижения, еще больше единящее нас с землей и своей беззвучной ездой напоминающее скользящую змею или летящую над водой ласточку.
О, как несказанно повезло нам с этим чудесным даром – нам, кротким и молчаливым любителям дорог и тишины, – благодаря ему обретшим способность двигаться, подобно ночным совам с их мягкими бесшумными крыльями! Бесшумность велосипеда впечатляет. В истории моих поездок по проселочным дорогам есть два случая, когда я проезжал мимо слепого – в первом случае чуть ли не в дюйме, – оставаясь незамеченным, пока не заговаривал. Это кажется тем более удивительным, когда я вспоминаю о практически сверхъестественной чуткости слепых, особенно тех, кто много ходит сельскими дорогами. В обоих случаях, услышав, что к ним обращаются, слепые полуоборачивались, и отвечали кому-то несуществующему в двадцати или тридцати ярдах за моей спиной – в ту точку, где меня уже не было.
Вторая встреча со слепым случилась в одну из подобных весенних сельских вылазок. Спешившись, я стал смотреть, как он идет, ощупывая палкой обочину. В том месте дорога прижималась к лесу, и до деревни было около мили, может, чуть больше. Немного впереди по курсу слепого великодушный лорд – всем бы лордам его великодушия! – поставил на обочине скамейку, чтобы усталые путешественники могли посидеть и отдохнуть в тени. Было очевидно, что слепой направляется к ней. Дождавшись, пока он усядется, я проехал назад и присел рядом. Мой сосед – крупный, здоровый и опрятный мужчина – оказался местным, сыном одного из работников фермы. Юношей, полным честолюбивых планов, он покинул отчий дом и пошел в мир искать свой путь, но стал на опасную дорожку, приведшую к тому, что как-то под самым носом у него взорвался порох и он навсегда ослеп. Тогда он вернулся в родную деревню, которую, как он меня уверил, больше никогда не покинет. Деревня была единственным местом, которое он по-настоящему знал и которое, даже покрытое тьмой, продолжал видеть внутренним зрением: ее улицы и дома, окрестные поля, дороги, изгороди, леса, ручьи – всё, что в раннем детстве служило ему площадкой для игр и навсегда отпечаталось в памяти, – сейчас он может найти даже с навсегда закрытыми глазами.
Я узнал, что он зарабатывает на жизнь, продавая чай, который оптом закупает у лондонского торговца. Местные охотно пользуются его услугами, поскольку он доставляет им полу- и четвертьфунтовые пакеты с чаем прямо до дверей. Раз или два в неделю он совершает торговый обход окрестных деревень, делая в день по двадцать пять,
