Приключения среди птиц - Уильям Генри Хадсон
Восторженные слушатели птиц с удивлением обнаруживают, что мир отчасти состоит из людей, равнодушных к объекту их страсти, которых раздражают сами наши разговоры о красоте и очаровании пения птиц, а кто-то из них даже полагает, что мы их дурачим. Возможно, такое безразличие во многом вытекает из городского образа жизни с его невыносимо шумной атмосферой дребезга, притупляющей слух, а также является результатом постоянной привычки слушать громкую инструментальную музыку. Мы – цивилизация шума, и чем шумнее мы становимся, тем хуже нам слышны те изящные инструменты, которые созданы для тишины: они теряют свое древнее очарование и в конце концов уходят в утиль. В гонке громогласных инструментов за валовым выходом шума основным фаворитом является пианино, и чем больше грома из него извлекается, тем восторженней звучат аплодисменты.
В этом, как и во многом другом, кроется обратная сторона нашего развития; и если даже в музыке, производимой человеком, самые нежные, самые деликатные инструменты больше не радуют, а иногда и раздражают нас своим немощным звуком – как можем мы надеяться получить удовольствие от лучших образцов пения птиц: тончайших, едва различимых напевов, производимых трясогузками и коньками, каменками и чеканами, серогрудыми крапивниками и пеночками-весничками, коноплянками и тростниковыми камышовками. Всё, что мы умеем сказать об этих мелодиях, так это поставить их в один ряд с чем-то успокаивающим: журчащим лепетом горного ручья по выстланному галькой ложу, шепотом ветра в листве, шумом дождя.
Второй причиной безразличия к пению птиц является то, что во многих душах оно попросту ничем не откликается.
Когда обстоятельства былого счастья, да и сам его факт, уже позабыты, что-то всё же остается: смутное, радостно щекочущее чувство, которое могут пробудить в нас пейзаж, увиденный предмет, услышанная мелодия, брошенная кем-то фраза, явление или звуки природы, когда-то с нашим счастьем переплетенные. Именно этот ореол, этот отраженный свет и является тем, что заставляет нашу душу откликнуться. И когда человек говорит, что находит невыразимое очарование и красоту в каком-либо пейзаже или звуке, он не догадывается, что его чувство прекрасного возбуждено не внутренними качествами оных и что струны его удовольствия практически полностью состоят из нитей, тянущихся из его былого счастья. Поистине «мы то лишь получаем, что даем»[26].
Известный вариант очарования, из тех, которые могут вызвать в нас природный объект или звук, показан Гилбертом Уайтом на примере насекомого. «Стрекот полевых сверчков, – пишет он, – несмотря на свою резкость и пронзительность, у многих слушателей чудесным образом возбуждает восторг, словно подгоняет на вокзал их сознания целый состав впечатлений о лете: изумрудных, пасторальных, радостных». Откуда взяться этому «составу впечатлений», этому переплетенному с голосами птиц смутному ощущению счастья у того, чья жизнь, по крайней мере, ее ранняя, самая счастливая и восприимчивая часть, прошла вдали от пасторальных пейзажей. Такого человека звук может порадовать своим качеством, но не оставить отклика.
Но на других, особенно на тех, кто родился за городом и с раннего детства полюбил природу, даже чей-то мельком услышанный щебет может произвести магический эффект, как это было со мной в Харрогейте два или три лета назад.
Пару слов о самом городке: глядя на его ухоженные улицы и количество съезжающихся на них ухоженных людей, я вынужден признать, что любители городского отдыха что-то в нем находят; но одновременно это город-пьяница, и в этом плане он мне ужасно неприятен; и совсем уж не в своей тарелке я очутился, когда обнаружил вокруг себя несметные толпы болезных – пилигримов, со всех концов земли притащившихся к пруду, в котором они тщетно надеялись смыть свои недуги. На полное исцеление рассчитывали, вероятно, не все, поскольку среди них в большом числе наблюдались откормленные джентльмены средних лет и старше, с тяжелыми красными лицами (у некоторых – в винных пятнах). Глядя на мир водянистыми глазами, они едва тянули ноги, ковыляя и морщась от боли, одни – при помощи двух палок, другие – на костылях; были и те, которые приросли к стульям для купания. Я пришел к заключению, что этих жрецов мамоны низринули подагра и ревматизм.
В толпе из смеси страдальцев и светских лиц, совершенно одинокий, подавленный и лишенный своего привычного круга, я мог легко впасть в уныние, если бы не одна пернатая малютка, точнее, если бы не ее тончайший голосок. Каждый день, проводя часок-другой в садовом бювете за безногим бокалом магнезии, я неизменно ловил один и тот же летящий по воздуху звук, изящный и легчайший: тонкую жалостливую ноту, принадлежащую одной и той же пеночке-весничке, которая обосновалась здесь до отлета на юг. Речь не о песенке: на период линьки спрятавшись в густой кустарник, малютка не отваживалась петь, но лишь издавала свою короткую, горестную, еле слышную позывку.
В определенные часы павильон с источником наводнялся людьми, и пока взрослые пили воду, сидели компаниями, смеясь, болтая и заигрывая, или ходили по дорожкам, их дети шумно резвились на зеленых лужайках или пускали кораблики по убегающей воде. По мере приближения обеденного времени человеческие массы дрейфовали в сторону еды, и сады затихали и пустели. Пичуга была верна своему кусту, и даже в той его части, где ветви росли наиболее густо, ее можно было разглядеть. Время от времени в просветах плотной и густой листвы я замечал ее слабый промельк, но уже мгновение спустя порхающий призрак исчезал. И даже в половодье многолюдия, когда разговоры и смех звучали предельно громко, сквозь них через определенные промежутки времени пробивался ее слабый, разреженный, горестный голосок. Сосредоточившись на нем и внемля ему, порой ловя взглядом промельки крохотного неутомимого существа в густой зеленой листве совсем рядом со мной, я каждый раз ощущал, как в моих мыслях происходит любопытная перемена. Уходило раздражение, исчезало чувство дисгармонии; павильон, киоски, чавкающие гравием дорожки, отвратительные клумбы, лежачие больные и просто лежебоки, сама искусственность этой сцены с массивными гостиничными зданиями в качестве задника – всё это начинало казаться иллюзорным: продуктом моего сознания, который, щелкнув пальцами, можно было стереть; видением, которое исчезнет с дуновением ветра или с набежавшим на солнце облаком. Всех этих людей, сидящих или суетящихся вокруг, на самом деле не существовало; в реальном мире были только мы: я и моя подруга пеночка, и этот железный, выкрашенный зеленым стул подо мной на самом деле был корнем старого дуба, а может, бука, а может, лежанкой из сосновых лапок; весь мир пах хвоей и папоротником, весь мир держался за этот нежный, легчайший, летящий по воздуху голос, словно за осеннюю паутинку, плывущую тишиной.
Конечно, описанный мной случай отклика относится к разряду
