Сапсан - Джон Алек Бейкер
Днем полил сильный дождь. Она сидела на сухом дубе и наблюдала за куликами; те на время прилива слетались на солончаки. Когда я уходил, она все еще сидела на дубе, хмурая и съежившаяся под проливным дождем. Позже приплыли свистящие свиязи, а болтовня куликов зазвучала еще громче.
10 марта
Под утренним мраморным солнцем выросли столбы белых облаков. Ветер разрушил их, превратив в струи дождя. Прилив наполнил эстуарий сине-серебряным светом, но позже свет потускнел и истончился до серости.
Самка сапсана низом пролетела над болотом, подныривая и рыская против ветра так, будто лавировала между невидимых ветвей. Она летела, как большой сонный дербник. Солнце сияло на роскошном глянце ее спины и крыльев. Оперение было глубокого чалого окраса, как у красного комолого вола, как у бурой пашенной земли к северу отсюда. Первостепенные маховые перья были черными с синим отливом. Коричневый завиток усов в виде запятой темнел на белом лице, как ноздря. Когда крылья двигались вперед и назад, между ними под оперением играл бугорок мышц. Она была одновременно кроткой и угрожающей, как самка бизона. Холеные травники стояли в зарослях и смотрели, как она пролетает мимо них. Они стояли совершенно неподвижно, если не считать нервного подергивания ярко-рыжих лапок.
Час спустя, вырвавшись из суматохи и воплей больших кроншнепов, она медленно закружила над болотом. Она парила в восходящем потоке, который был увенчан белым облаком-бутоном, истрепанным северным ветром. Расправив жесткие крылья, она набирала высоту в летном трансе, восходила по воздуху, как отшествующий бог. Я смотрел, как она исчезает в безмолвии неба, и разделял с ней восторг и безмятежность этого медленного восхождения. Ветер расширял и растягивал ее круги, она забиралась все выше, пока не превратилась во всего лишь острую песчинку, прорезающую белое облако, в пятнышко на синем небе.
Она реяла лениво; далекая враждебная птица. На двух тысячах футов она выровнялась на ветру. Белое облако, оставшееся у нее за спиной, пересекало эстуарий и уходило на юг. Ее крылья изогнулись назад. Она плавно заскользила по ветру, как по невидимой струне. Это господство над ревущим ветром, эта царственность и благородная мощь полета заставили меня громко кричать и плясать от восторга. Я подумал, что теперь знаю о сапсанах все; нет больше необходимости преследовать их; никогда больше я не захочу их разыскивать. Конечно же, я был неправ. Одного раза всегда недостаточно.
Уже гораздо севернее она подалась вниз и сквозь солнце и тени медленно заскользила к земле. Стоило ее крыльям взметнуться вверх и назад, как она полетела быстрее. А потом – еще быстрее, и все ее тело вытянулось и сжалось. По роскошной дуге она ринулась к земле. Я вытянул шею, глаза следили за последним отвесным рывком ее падения. Я видел, как позади нее вспыхнули поля; потом она исчезла за вязами, живыми изгородями и хозяйственными постройками. И у меня не осталось ничего, кроме гудящего ветра, сокрытого солнца, моих замерзших и онемевших шеи и запястья, моих слезящихся глаз и исчезнувшего великолепия.
11 марта
Провел этот день на южной стороне эстуария. Гулял по отсыревшим полям и высматривал соколов в длинных живых изгородях и теплом, увешанном жаворонками небе. Так ни одного и не увидел, но день все равно был счастливый.
К западу от равнины эстуария лежат маленькие куполообразные холмы, разделенные глубокими долинами. В шесть часов вечера за холмами светило закатное солнце, а долины были темными и мрачными. Ниже тропы, на которой я стоял, в темных кронах деревьев мелькнул самец сапсана – он кружил, поднимаясь к свету. Он летел стремительно, закладывал острые виражи, взвивался спиралями, его крылья хлопали и дрожали. Вскоре он оказался в вышине у меня над головой. Ему видны были холмы, нисходящие к тенистым долинам, леса на дальних возвышенностях, города и деревни, пока еще освещенные солнцем, обширный эстуарий, переходящий в синеву и в серую тусклость моря. Все, что было скрыто от меня, ясно сияло перед его всевидящим глазом.
Пружина его спиралей вдруг выстрелила вперед, и он с диким напором рванул на север. Он нырял, извивался, рыскал, и его длинные крылья скакали по воздуху. Он летел с исступлением голодного сокола.
Свет гаснет, и добыча скрывается в сумерках, и последний жаворонок поднимается в воздух, и давно позабытая ночь бросает черную тень на ослепительное сияние глаза.
Измученный сокол летел, опаляя небо. Он видел, как на земле закипает птичье движение. Истошные крики золотистых ржанок разнеслись по зеленой поверхности нижнего воздуха. Сапсан зашипел среди них, как пылающая головешка.
12 марта
Долину затопило, и теперь сапсан летает охотиться и купаться на более высокой, более зеленой местности к юго-востоку отсюда. Проезжая между долиной и длинным узким эстуарием, я увидел, как он реет на крепком северном ветру. Он взмывал, и зависал, и уходил на юг. Подгоняемый попутным ветром, я изо всех сил крутил педали и мчался по извилистым тропам, следил за раздвоенным пятнышком в вышине, терял его, снова нагонял, когда пятнышко замедлялось и кружило над стаями кормящихся чаек и ржанок. Грачи сидели у своих громоздких гнезд на высоченных вязах, венчающих холмы, и гортанно каркали на мартовское солнце. Деревья расплывались угольно-черными кляксами на фоне ясного зеленого света.
Я перемахнул через холмы и, уже спускаясь в глубокую долину, увидел, как сапсан по вееру солнечных лучей ныряет к дальним болотам. Я мчался по лестерширам быстрого зеленого света[53]. Искристая влага с зеленых полей орошала мой глаз. Колеса гудели, вырывались из-под меня; порывы ветра несли меня вниз. Это была охотничья скорость, грохочущая погоня за крылатым хищником, который и сам спешил к своей добыче. Мне вспомнилось, как ребенком я скакал по весенним зеленым лугам; по запущенным угодьям довоенных лет; по разросшимся живым изгородям и великолепным зарослям сорной травы, над которыми вспыхивали хищники и стайки вьюрковых.
Дальние холмы поворачивали, кружили, раздвигались по сторонам; вдруг длинная серебряная лента эстуария засияла вдоль всего горизонта, как луч солнца, а все дальние болота разом полетели к синей полоске моря. Я затормозил и стал смотреть на зеленое болотное буйство. Сапсан повернул в сторону световой щели, в которую превратилось море, и помчался над зеленой землей, как быстрый рикошетящий огонек.
13 марта
У брода пел свои переливчатые песни первый в этом году дрозд-деряба. Потом он умолк и бросилась в рощу. Оттуда донеслась его сухая трескучая брань; скоро он уже гнался за сапсаном, который летел к сухому дубу.
Этого самца я видел впервые; его крылья были короче, и сам он был сбит плотнее, чем та птица, что зимовала в долине. В его окрасе было больше темно-коричневого, без рыжих и золотых тонов. На его крыльях и хвосте были прорехи – там, где после линьки еще не отросли новые перья. Долгое время он ничего не делал, только, запрокинув голову, поглядывал в небо, на плывущие в вышине пятнышки мигрирующих чаек.
После часового безделья он мягко соскользнул с дерева и сел на поле зеленой озимой пшеницы. Он почти сразу взлетел, и в его когтях болтался толстый красный дождевой червь. Уворачиваясь от атак крикливой чайки, он отвел голову назад, к своей поднятой лапе, и в три укуса съел червя. Он вернулся на дуб, а чайка улетела. Чайки уже неделю или даже дольше кружат над этими полями и время от времени ловят червей. Может быть, наблюдательный сокол занялся тем же из любопытства. Ближе к вечеру он трижды спускался к полю, ловил и ел червей. Шел дождь, и множество червей выползало на поверхность земли.
Между этими вылетами сокол спал, положив голову себе на грудь, – неприметный, как сова. Проливной дождь не потревожил его, он так и сидел на ветви весь взъерошенный и насквозь мокрый. В ранних сумерках он перелетел на более высокую присаду – вяз на окраине северного
